Арт

«Центральный» Свободного. «И вдруг проступила страсть за этой серостью»

Станислава Шаблинская и Алексей Саприкин в  спектакле «Центральный» Беларусского Свободного театра. Фото в тексте: Коля Куприч и Виктор Новиков

 

В марте Беларусский Свободный театр показал в Минске премьеру спектакля «Центральный». Он посвящен одноименному легендарному месту, без которого сложно представить себе мифологию города.

Спектакль был создан в рамках учебной лаборатории театра Fortinbras два года назад и показывался как зачетная работа студентов. Его героями стали завсегдатаи и случайные посетители знаменитого кафетерия на первом этаже. Студенты наблюдали за жизнью «Центрального» в разное время суток, знакомились с людьми, разговаривали, снимали их на камеру. Потом примеряли эти «характеры» на себя и, присвоив чужие биографии, становились этими персонажами. Так появился спектакль «Центральный», чей сюжет рассыпается на фрагменты и судьбы, которые объединяет только место действия.

Тогда работу показали несколько раз, и, казалось, тема была исчерпана. Но «Центральный» не отпускал. Уже после первого показа возник фан-клуб спектакля — зрители, которые ходили на показы, обсуждали, узнавали персонажей, требовали, чтобы спектакль продолжали играть. Позже студентка лаборатории Дарья Андреянова вместе со своим приятелем Николаем Купричом сделали одноименный документальный фильм. Стало  понятно, что эта работа не может просто так кануть в лету. Спектакль необходим городу как важная часть его биографии.

И буквально месяц назад режиссер Владимир Щербань решил восстановить работу – с новыми историями и исполнителями (Дарья Андреянова, Мария Белькович, Анастасия Дубатовка, Кирилл Колбасников, Настасья Кораблина, Яна Русакевич, Алексей Саприкин, Станислава Шаблинская, Юлия Шевчук, Роман Шитько). Неизменным осталось только место, которое и является главным действующим лицом этой пьесы.

Владимир Щербань рассказал «Журналу» об истории спектакля, его «подводных камнях» и об уникальности «Центрального».

– Когда я шла на спектакль, думала, что заранее могу себе представить результат – ведь у меня есть опыт смотрения документального театра и я знаю ваш подчерк и метод. Но в процессе у меня вдруг возникло много совершенно неожиданных вопросов, о которых захотелось поразмышлять. Но прежде чем их задать, спрошу — а почему это место? Почему «Центральный»?

– Поиск знаковых мест в Минске — моя давняя идея фикс. Мы начали делать это еще в спектакле «Минск’2011. Ответ Кети Акер». Там был Клуб 6а, известный как «Лютик». Это был мой ответ людям, которые говорили, что в Минске ничего нет, нет мифологии. Но это не правда: места были и есть, и «Центральный» — одно из них. «Лютик» уже уничтожен, но он остался в пространстве спектакля, и это важно. Хотелось бы, что так не произошло с «Центральным», потому что это действительно знаковое место. Как менялась страна, так менялся и «Центральный». Я бы сказал, что это самое демократическое место, это пересечение социальных слоев — да всего, смыслов, если хотите. Это такие уникальные места, которые случаются сами по себе.

Кроме это желания — создания мифологии города — была еще другая причина. Спектакль родился как результат наших занятий со студентами. Я им тогда предложил взять «Центральный» как место пересечения. Мне тогда показалось, что на этом материале они смогут как раз проявить все свои возможности и способности — в актерстве, журналистике, драматургии.

В результате спектакль оказался больше, чем студенческий. Для меня было неожиданно, когда эту зачетную работу два года назад зритель принял так жадно: у спектакля сразу появились свои фанаты, которые до сих пор помнят, кто во что был одет еще на первых показах. По сути они и вернули этот спектакль. Это говорит о том, что есть большая потребность в самоидентификации и в осмыслении себя и города.

– По какому принципу вы отбирали истории и героев?

– Рабочего материала было много. Сначала студенты приносили свои наблюдения, снятое видео и показывали заявку на персонажа. Я отбирал истории, придумывал структуру. Далее с ними работала актриса театра и педагог по мастерству актера Марина Якубович, позже подключился Павел Городницкий, который занимается с ребятами физическим театром. Но в сам спектакль вошла только какая-то часть этих этюдов: важно было кроме всего прочего создать драматургическую структуру.

Одна задача заключалась в том, чтобы насколько это возможно представить все социальные слои — политических активистов, интеллигенцию, фриков, студентов, детей. Показать как многогранно это место, потому что тут уживаются люди, которые никогда на уровне идеи в принципе вместе не должны быть в одном пространстве. В этом и сила этого места.

Кроме того, критерием отбора была выразительность. За короткий промежуток времени нужно было рассказать законченную историю, чтобы зритель догадался, кто перед ним. Поэтому этот спектакль не возможен без воображения, без опыта смотрящего. Это работа с ассоциациями беларусского зрителя. И это делает спектакль открытым, как бы незаконченным. Есть возможность добавлять новые истории, от чего-то отказываться. Спектакль живет, как и сам «Центральный», и я люблю такие работы.

Михаил Ковко, Дарья Андреянова и Алексей Саприкин в спектакле «Центральный»

 

– Мне вспомнилась глава «Другие» из вашего спектакля «Зона молчания», когда актеры, собирая интервью, тоже присваивали себе чужие истории. Тогда после монолога героини Яны Русакевич — коммунистки Людмилы Коллонтай в красном пальто и с советским флагом — в финале демонстрировалась серия фотографий самой Коллонтай. В «Центральном» этот прием используется несколько раз, когда мы видим не только реальное место, но самих прототипов, таким образом как бы убеждаясь в реальности происходящего и постоянно сравнивая, в том числе и со своим опытом. Даже появляются видеофрагменты, когда исполнители в прямом смысле «зеркалят» реального персонажа. Сначала кажется, что таким образом вы как будто хотите поместить зрителя в пространство документального фильма, но потом вдруг ясно осознаешь как раз невозможность подобного тотального приближения к реальности даже в кино.

Исполнение этих жизненных историй актерами, с одной стороны, делает объемными персонажей, то есть позволяет увидеть и услышать Другого, которого обычно мы не видим или просто скользим взглядом по его или ее внешней оболочке. Спектакль помогает обрести зрение, которого, как оказывается, ты себя лишаешь в моменты непосредственного присутствия в этом месте. С другой стороны, такой ход — использование видео — делает фактически невозможным обнаружить вымышленное, то есть зритель абсолютно убеждается, что видит саму жизнь. Но все-таки это искусство, пространство воображаемого. И мне интересно, сколько в этой работе действительно документального материала, а сколько вымысла? В какой степени жизнь как она есть стала воображаемой?

– Я не фанат правды жизни в принципе, мне нравится как раз это пересечение правды и вымысла. С какими-то персонажами актеры вступали в контакт, узнавали их истории, биографии, и, уже отталкиваясь от этой информации, делали свои истории. В этом и заключался для них определенный вызов: как минимальными средствами рассказать о другом человеке.

Конечно, там много реального. Но на самом деле сейчас уже сложно сказать, насколько много, потому что к концу работы ты сам уже не понимаешь, где правда. Что в принципе есть правда.

Алексей Саприкин, Анастасия Дубатовка, Александр Адамович в спектакле «Центральный»

 

Допустим, эта последняя сцена с шоколадкой, это новая сцена, моя любимая. Героиня Жанна появилась у нас еще два года назад, но шло время и у нее уже возник роман с охранником. Даша подсняла эту сцену. И в спектакле они играют ее один к одному, просто абсолютный вербатим без всякого вымысла. В это сложно поверить, кажется, что это кто-то написал. Но это написала сама жизнь.

Поэтому я студентам говорю: учитесь у жизни  — логике конфликта, драматургии, всему. Но провести границу уже не возможно. Я не могу сказать, здесь заканчивается правда. Какие-то персонажи подсмотрены только визуально, какие-то истории рождались из книги жалоб, например. Вообще, это уникальный опыт для актеров, потому что жизнь идет, меняется судьба их персонажей, возникают отношения между актерами и прототипами. Это интересно.

– Во время спектакля у меня возник еще один вопрос: об этичности документальной репрезентации Другого. Когда мы видим реальные кадры, возникает ощущение «экзотизации» этих историй, особенно девиантных. Это уже не просто смотрение, а «подсматривание», иногда даже смакование этой инаковости. Стоял ли перед вами вопрос этики? Каким образом вы видите возможность подобного использования реальных людей в спектакле? Не является ли это спекуляцией?

– Еще два года назад я говорил студентам, что мы должны думать об этих вопросах. Потому что, иногда люди открываются и говорят какие-то важные вещи, но опубличивание этих признаний может человека ранить. Поэтому я всегда просил ребят спрашивать разрешения. Иногда какие-то очень хорошие куски мы просто не вставляли, потому что люди этого не хотели. Но мое мнение: в любом случае это выбор и право художника. Мне лично был важен этот момент, и в этом смысле у нас все вроде соблюдено.

Мария Белькович в спектакле «Центральный»

 

– Это ощущение «экзотизации» у меня было сильным особенно во время просмотра документального фильма. В меньшей степени это чувствуется как раз в спектакле, где вы превращаете какие-то «знаки» реальности в художественные образы. Например, навязчивое повторение фразы женщиной в переходе, которое в живом актерском исполнении звучит как стихотворение. Или финал спектакля, когда пластика подвыпившего мужчины в кафетерии исполняется актерами как хореографическая партитура. Таким образом повседневный перформанс благодаря художественному зрению становится классическим танцем, разрушая границу между «низким» и «высоким», между «жизнью» и «искусством». В пространстве спектакля живое исполнение создает уже совершенно другую фигуру, даже если в этот момент мы видим «зеркальное» отображение. Мне показалось, в этом особенность документальных спектаклей, их отличие от фильма, где несмотря на монтаж, который уже упорядочивает реальность и делает отбор, все равно создается иллюзия тотальной реальности. В театре же это работает иначе: как раз подчеркивая иллюзию даже возможности такого приближения, вернее, его тотальную невозможность. Пропасть между жизнью и художественным пространством становится видимой, даже в тех работах, которые претендуют на документальное свидетельство.

– Здесь и не стояла такая задача. Была как раз цель найти мост между документалистикой и все-таки воображаемым миром. Очень сложно играть документальный материал. Театр — это иные техники, но документалистика обогащает современный театр. Она как бы «заземляет» его. Потому что меняется язык, меняется то, как люди упаковывают свои эмоции, поэтому нужно соответствовать. Но документалистика — не самоцель. Она обогащает театр как ритуальную, тысячелетнюю практику, и наоборот. Эти две плоскости — документальную и воображаемую — невозможно разделить, а если театр это делает, то он себя обкрадывает.

Анастасия Дубатовка и Алексей Саприкин в спектакле «Центральный»

 

– Расскажите вашу личную историю из «Центрального»?

– То, что я помню, происходило не внизу, а в магазине. Это был 1992 год, я поступил в Академию искусств на режиссуру. На втором этаже тогда появился валютный отдел, но чтобы пройти туда, нужно было на входе показывать какую-то валюту, и тогда тебя пускали. Это было совершенно лакшери место. Обычно там проводилась бесплатная дегустация дорогих сыров, каких-то других продуктов. И я помню, как мы голодными студентами бегали туда. У меня было пару долларов, которые я показывал на входе, и мы там питались. В стране дефицит, нищета, а мы ели дорогие сыры.

Потом помню, как однажды стоял на кассе, и вдруг услышал какие-то крики, потасовку. Обернулся и увидел двух парней одинакового возраста. У одного были длинные и кислотного цвета волосы, а второй – такой гопник, который и напал на парня. И вдруг, вот что меня удивило, как все эти кассирши бросились, стали разнимать их, и сами были на стороне этого парня с голубыми волосами. Они оттащили лысого гопника, охранник куда-то его поволок, а кассирши стали заботливо спрашивать у парня, что случилось, за что. Предложили вывести его черным ходом, потому что возможно тот лысый будет его караулить. Меня тогда такое участие потрясло. Ведь все равно ты воспринимаешь людей формально: продавцы, покупатели, кассиры — просто функция. И вдруг все оживает, вдруг все эти люди, которых ты не воспринимаешь, становятся живыми, за ними появляются истории.

Кафетерий «Центрального» обжог меня позже. Я заканчивал Академию искусств, и мы с приятелями-художниками тусовались у них в мастерских, которые находились в сталинских домах рядом с «Центральным». В какой-то момент закончились деньги, хотелось продолжения, и один говорит: «Я знаю у кого можно стрельнуть». А было уже поздно. «Центральный» был закрыт, правда, горели окна. Приятель постучал в дверь, и открыла девушка-художница, которая реставрировала там знаменитые барельефы внутри кафетерия. Естественно, делала это ночью, когда универсам закрыт. А до этого я никогда не замечал эти барельефы. Она это сделала настолько сочно и ярко, что я до сих пор помню, как тогда в пустом «Центральном» меня просто потрясли эти барельефы. Это было, как у Тарковского в «Андрее Рублеве», когда в финале проступают фрески — вдруг проступила страсть за этой серостью. Для меня это стало метафорой.

Когда я просил студентов снимать персонажей, они мне приносили что угодно, но не эти барельефы. И я просто насильно просил, чтобы сняли эту красоту – фрески, люстру, эту роскошь. У меня сразу как-то склеилось все — и студенческая романтика, и буйство плоти в этих барельефах, и цвет. В этом парадоксе и заключается притягательность этого места.  

Читайте дальше:

«Из жизни насекомых». О том, что не дает спать

«ANTI[GONE]». Как победить историю

«Кар'ера доктара Раўса». Наш Стыў Джобс і вечны пошук ідэнтычнасці