Арт

«Разные вещи» Татьяны Светашёвой. Кукла, охотник и поэт

«Разные вещи» – дебютная книга поэзии Татьяны Светашёвой, презентация которой состоялась 15 декабря. Объединяя стихи разных лет, этот сборник, тем не менее, раскрывает перед нами очень цельного автора, с особым, пусть несколько мрачным, обаянием – и со своим личным мифом.

С точки зрения «содержания», поэзию Светашёвой можно было бы назвать «женской» – в том же общем смысле, в каком говорят о «женскости» Марины Цветаевой или Сильвии Плат. Темы одиночества, смерти и любви, предельная эмоциональная отдача, откровенность и обращенность изнутри вовне, жест «раскрытия» или «признания», – отчего-то всё это принято считать чертами «женской» поэзии.

Но как и в случае с Цветаевой, автора «Разных вещей» язык не поднимется назвать «поэтессой» (с всеми умилительными и «уменьшительными» коннотациями, которые исторически сгустились в этом титуле). О ней хочется говорить – «поэт».

Поэт – всегда больше чем мужчина или женщина. И хотя страх смерти или страдание может приобретать для мужчин и женщин разные оттенки и значения, говоря о них, поэт выходит из своей телесной и психологической предзаданности. И смотрит на свою эмоцию, даже самую сильную, прошибающую до мозга костей, с позиции «заброшенного» в этот мир существа – вне пола.

Если и есть у этого существа какая-то человеческая характеристика – то это, скорее, возраст: во многих стихотворениях Таня освобождается от условностей «взрослости», обывательски-правильной, всегда в чем-то фальшивящей. Только детское – настоящее, безвозмездное, не предающее сути вещей:

Будто дети, присматривающие друг за дружкой,

когда,

мол, у боженьки есть поважнее дела, а вы разберетесь сами.

И мы ничего ведь, справляемся, да? –

кормим друг друга пятью хлебами,

кипяток подливаем в кружки.

Татьяна Светашёва. Фото: Вика Трэнас

 

Такая же детская и теплая, хотя и с долей сарказма, обращенного к самой себе, – вера героини Светашёвой. Адресат ее историй, вырывающихся признаний одиночества и пустоты – не Бог, а боженька, добрый дух с маленькой буквы. Максимально лишенный пафоса образ, будто домовой или «гений места», боженька не вездесущ, может и не услышать, не прийти на помощь. Не смочь или не захотеть помочь ребенку, который, как к строгому папе, в следующий раз и побоится обращаться:

и так молчишь, будто наелся лезвий

к боженьке со своими глупостями больше не лезешь

Всё взрослое, то есть «мужское» и «женское», становится бутафорией, которую поэт с удивлением исследует, находясь на пределе боли или в состоянии сартровской тоски-тошноты.

Собственная «женскость» переживается в стихах Светашёвой в двух модусах – как нечто сугубо нутряное, укорененное в телесности, и в модусе «маски», некой оболочки, под которой – экзистенциальный экстремум тоски, общий для людей обоих полов, для зверя или птицы.

Читая ее стихи, полные боли, мы не оказываемся в неком приватном театре страданий, в который автор приглашает дабы напоказ протрубить о самом сокровенном, поковыряться в собственных травмах. Мир Светашёвой разомкнут. Все внутренние переживания в ее стихах – скорее результат осознания себя частью страдающего мира.

Мёртвая птичка лежит в руке

мокрыми перышками к щеке

мир ваш неправильный

мир – дурак

маленький маленький

Как же так?

боженьку боженька

не гневи –

всем воздается по их любви

мне (*показала на пальцах) лет –

мёртвая птичка лежит на земле

Мертвая птица, мертвая Лиса (подруга Маленького принца), случайный прохожий – все это и инкарнации автора, и, одновременно, ее собратья. За горькой иронией, некоторой сухостью, а порой и грубостью скрывается подлинное сострадание, излучаемое раненым человеком вовне. Только раненый может рассмотреть, что и весь мир вокруг ранен. Что стоит приглядеться – и в маленьких, едва уловимых знаках можно распознать следы нанесенных ударов, от которых стонет все живое.

Мальчик, скучая, травинку сжимает зубами,

кончиком языка ощущая вкус

рану на стебле,

смертельную рану на стебле…

В мифологии Светашёвой мир имеет два полюса – «страдательный», объединяющий всех, кому «причиняют». А также хищный, коварный, объединяющий тех, кто «причиняет». Тот, кто не готов становится хищником, обречен принимать положение объекта. Так вырисовывается в стихах Татьяны образ «куклы», с которой она неоднократно сравнивает себя, желающую быть любимой.

«Все куклы хотят, чтобы им отрывали головы», – говорит Светашёва, как бы смиряясь с распределением ролей. «Пластмасса капает на песок. Беспомощный безволосый трупик растекается по земле», – продолжает рисовать состояние смертельного растворения, предельного подчинения силе.

«Каждый охотник желает зла» – обозначает она второй полюс, берущий, требующий, ранящий, уничтожающий.

Ее персональный миф, облеченный в поэзию, не подразумевает согласия между полюсами. Но не складывается между ними и отношений борьбы. Ведь «страдательный» герой обречен на единственную роль – отдавать, делиться, раскрываться. Единственный путь для него – во всей полноте прожить жизнь, выраженную в «раздаче» самого себя.

Мир, в котором разворачиваются события мифа Светашёвой не беспределен. Вернее, в нем есть особый топос, зона притяжения, место, где всё, счастливое и болезненное, принимает особое значение, становится частью судьбы. Речь идет о городе Минске, нарисованном поэтом в виде пунктирной линии, проходящей через множество историй, оттененного множеством настроений, эмоций.

Близкий, непарадный Минск, состоящий из слепков-воспоминаний, из мест, где случалось интимное, не пересекается с «открыточным», официозным образом «города-героя». Светашёва приватизирует его, не себя видит частью его истории, а его – героем своей.

Этот город – герой

Всех недолгих моих романов.

Этот город – горой

За меня, молодую и пьяную.

Минск – место, насытившееся переживаниями и страстями своих жителей-персонажей, это их мучитель и их подлинный исток, в котором только и возможна подлинность – и подлинный непокой, и настоящая укромность.

И вскоре уже затихаешь у Серебрянки своей в утробе,

как в животе кита.

Минск – это дом, со всей амбивалентностью места, из которого, как из магической зоны, невозможно убежать, которое держит уютом и болью контрастных воспоминаний, что сделали из тебя – тебя.

… если – бывает – снаружи совсем прижало,

Я пью таблетки, запираюсь в своей черепной коробке,

В старой однушке на Маяковке,

В доме из кресла и одеяла.

Читая Светашёву, кажется, слышишь отзвуки знакомых голосов – в первую очередь, Бродского, а где-то даже и более глубоко залегающей в сознании поэтической классики. Перекличка, безусловно, есть. И хотя на поверхности поэтического текста «торчат» «есенины и блоки», с маленькой буквы, а также Лиличка, которая может быть той самой возлюбленной Маяковского, а может быть лишь именованием такого женского типа. Можно было бы привести гораздо больше аллюзий и читательских ассоциаций – но все они окажутся внешними, случайными.

Диалоги с большими поэтами автор сборника «Разные вещи» ведет скорее на глубинном уровне – обращаясь к тем же предельным состояниям, эмоциям, открытиям. Как человеку они ей нужны – в качестве собратьев, которые переживали всё то же, что и она. Как автор она не так уж нуждается в них в качестве опоры.

У Тани Светашёвой есть свой собственный язык, одновременно свободный и неслучайный, знающий традиции – но не идущий на поводу у них, дышащий, находящий слова для самого разного опыта. И того, который можно назвать «поколенческим» или локально-Минским, и того, который делает всех нас людьми.