Правила жизни Светланы Алексиевич. «Я не хочу на баррикаду. Это моя единственная жизнь»
31 мая — день рождения Светланы Алексиевич. «Журнал» приводит «правила жизни» нашей Нобелевской лауреатки в наиболее ярких цитатах из ее интервью разных лет.
Про Лукашенко и русские танки
На всех уровнях постепенно укореняется мысль, что все можно решить криком, силой. Посмотрите, как ведет себя тот же Лукашенко — приказывает министру: давай, говори, иначе выйдешь отсюда в цепях-наручниках. Это ведь тоже насилие, неуважение к человеческому достоинству.
Единство с Россией — миф. Разделение давно произошло. И в жизни, и в сознании. У России свои интересы и куча собственных проблем. Почему ее должны заботить наши? Миф об общности — на том уровне, на каком о ней говорилось, — рожден в головах людей, которые решали для себя проблему власти. И в Беларуси, и в России.
Я не верю в перерождение сегодняшней власти. Оно станет возможным, только если русские танки покажутся у нашей границы. Но у границы они простоят ровно пять минут — и тут же окажутся здесь. Может быть, только в таком случае власть была бы способна пережить шок и как-то меняться.
О профессии писателя и усталости от безумия
Нечего делать из журналистской или писательской работы нечто особенное. Хирург-онколог переносит не меньше, чем мы. Я написала книгу и отошла от этого, а у них эта работа на всю жизнь.
Сейчас я, конечно, уже очень устала и вряд ли могла быть поехать на войну и писать о войне. Я больше не могу видеть это человеческое безумие. Я исчерпала весь свой запас боли, противостояния ей и не могу понять, по какому праву один человек убивает другого. Это варварство. И мне кажется, что в XXI веке должны сражаться идеями. Надо договариваться друг с другом, а не убивать. А мы убиваем. Это говорит о том, что ХХ век еще продолжается.
Недавно я встречалась с буддистским проповедником, который говорил: «Всему свое время. Все придет». Нужно спокойно делать свое дело, не думая: «Ах, останусь я в истории или нет?» Это проблема Лукашенко: остаться в истории, сына к ней приготовить. Но не моя.
Я не работаю с обособленными темами — о молодом поколении, или о сантехниках, или об определенных событиях. Когда случилась трагедия на Немиге, все говорили: «Алексиевич должна написать». Но я не занимаюсь этим. Мой жанр работает на эпических пространствах: человек и идея, женская суть и война, например. Человеческая природа — вот что меня интересует.
Меня интересует история чувств, и я пишу историю чувств, а в ней все — и палач, и жертва — равны. Мой предмет исследования — мироощущение.
Мне надо застигнуть человека в момент потрясенности. Я ищу потрясенного человека. Даже книгу о Чернобыле сегодня было бы уже невозможно написать так, как я ее написала в тот момент, когда случилась авария. Очень важно услышать, когда голос высок. Мое ухо все время на улице.
У меня сложное положение. Одни не могут простить, что я не стала знаменем оппозиции, не кричу на каждом углу «долой Лукашенко». Другие, что не стала рупором национального движения. О том, что у меня есть своя работа, профессия и что в конце концов я просто живой человек, многие забывают.
Я была в Испании, у басков. И окончательно похоронила остатки симпатии к национализму. Баски добиваются создания собственного государства. Если кто-то (интеллектуалы, политики, военные) не разделяет этой идеи, их убивают. Выбивают элиту нации. Сидим в ресторане: представитель власти, два университетских профессора — и семь охранников. Вот тебе выраженная национальная идея. Я подумала: нам с Алесем Адамовичем точно пришлось бы ходить с охранниками — за наш пацифизм. Я ведь открыто говорю, что баррикады не место для художника, оттуда мир видится черно-белым.
Служение идее оправдывало любое зло. В музеях меня всегда удивляют лица чекистов. Хорошие лица! Лица людей веры.
Читайте также:
О войне и «красном человеке»
Цивилизованный народ не победил бы гитлеровцев, потому что каждый обыватель старался бы сохранить свою жизнь. А Красная Армия оставляла на поле боя 30 тысяч трупов и шла дальше. Отец рассказывал, как ежедневно гибли сотни человек и невозможно было этих убитых запомнить. В тех свершениях есть великая сила, это самоотдача вызывает восхищение, но и страх. Думаю, что таких людей уже не будет.
Мы выросли среди жертв и палачей. Не среди нормальных людей, нормальной литературы, нормальных разговоров. Только разговоры о насилии, о войне, о ГУЛАГе, об уничтожении человека человеком.
«Красный человек» — несвободный человек, он не привык к свободе, к самостоятельному выбору. Главные его чувства — обида и ненависть.
Мы живем во времена самой страшной диктатуры — диктатуры маленького человека, массового человека. Его обслуживает политика, обслуживает искусство.
Цель искусства — накапливать человека в человеке. Но когда я была на войне в Афганистане, и теперь, когда разговаривала в Украине с беженцами из Донбасса, я слышала, как быстро слетает с человека культура и выползает чудовище. Обнажается зверь.
Ребенок совершенно чист. Когда видит раненую птичку, убитого котенка, то мир для него рушится. Мне кажется, что это нормально, присуще человеку и так человек должен видеть реальность.
Про женщину и литературу
Без интуитивной феминистской идеи не было бы книги «У войны не женское лицо». Она у меня стала получаться, лишь когда я высвободила себя и стала спрашивать то, что мне интересно как женщине. И мои собеседницы начинали заглядывать в себя. Обращаться к личному опыту.
Женщина-писатель должна быть равна себе, а не подчинять свой внутренний мир мужским законам. Увы, с женской точки зрения история войны не осмыслена.
Про Чернобыль и советское язычество
Механизм зла будет работать и при апокалипсисе. Поразительная деталь: когда авария [на Чернобыльской АЭС] уже произошла, то красный флаг с серпом и молотом, развевавшийся на вершине реактора, через несколько дней истлел. Сменили — истлел снова. И опять поднимался солдат на крышу... Новый солдат (наверное, смертник) и новый флаг. Советское язычество. Жертвоприношение! Сейчас это уже похоже на легенду, а ведь это совсем недавно с нами было.
Это сильнейшее впечатление: биологический могильник в Чернобыле, где расстреляны тысячи животных. В десяти километрах от реактора — такое Дахау для зверья. Огромное кладбище. Людей вывозили, а животных расстреливали. Собак, кошек, коров, бычков. Это было одно из диких предательств — люди садились в бронетранспортеры, а собаки стояли и смотрели на них. Мне одна женщина говорила: «Не могу забыть, как плакала моя кошка!».
Все мои друзья, которые умерли в последние десять лет, умерли от рака. И нет буквально ни дня, чтобы я не слышала от своих знакомых, что кто-то заболел или умер. Это было предсказано многими учеными еще в самом начале, в первые месяцы после аварии на Чернобыльской АЭС. Они говорили, что отойдут быстрые смерти, а потом начнется реакция на малые дозы радиации, которые мы пьем, едим, нюхаем. И сейчас это происходит. И власть хотела бы закрыть на это глаза. Сами себе они завели отдельные хозяйства, Лукашенко подают чистые продукты на стол. А остальные едят все то, что в продается магазинах... Так что нельзя сказать, что мы живем после Чернобыля. Мы живем в Чернобыле. И это — на бесконечное время.
Про Беларусь и возвращение домой
Я думаю, что в моих книгах отражается беларусский менталитет. Нет такой размашистости в критической массе. Беларусский характер более мягкий и более природный. Привить бы эту веточку затянувшейся патриархальности к европейской культуре. Существует же подобный феномен латиноамериканской литературы.
Мои родители — сельские учителя, и я видела совсем другую жизнь, и я очень рада, что именно деревня дала мне трезвый взгляд на жизнь. Наш дом был забит книгами, но они, наверное, влияли на меня меньше, чем то, что было вокруг. Сама жизнь была потрясающей. Еще жили эти старухи, которые поднимали эту страну после войны, рассказывали о ней. Это была такая правда, которую я всю жизнь пытаюсь достигнуть.
После августовского путча 1991 года, когда Беларусь получила независимость, уже выросло несколько поколений. У каждого из них была своя революция, они выходили на Площадь, они хотели жить в свободной стране, их избивали, отправляли в тюрьмы, выгоняли из институтов, увольняли с работы. Наша революция не победила, но герои революции у нас есть. Свобода — это не быстрый праздник, как мы мечтали. Это путь. Долгий. Теперь мы это знаем.
Когда умер Адамович и его привезли хоронить в Беларусь, в родную деревню (а отпевали в Москве), то одни его на одну баррикаду потащили, другие на другую. А я подумала: «Господи! Какая жизнь. Мальчиком ушел воевать с фашизмом, всю жизнь воевал и умер (погиб!) на этой же баррикаде. И это вся жизнь?» И у меня возник протест: «Не хочу больше на баррикаду. Это моя единственная жизнь».
После похорон Василя Быкова меня спросили, почему у нас не появился свой Гавел. Я ответила: «У нас был Алесь Адамович, но мы выбрали другого человека». Дело не в том, что таких людей нет — они не востребованы обществом.
Я вернулась, потому что считаю: писатель должен жить дома.
Подготовил Павел Абрамович
Читайте дальше:
Комментировать