Жизнь

От агоры до Осмоловки. Как меняется публичность

Роспись в Осмоловке и автор рисунка Мария Рудаковская. Фото: Диана Приходовская

 

В древнегреческиaх полисах на агору не пускали женщин, а сегодня видеоблогеров не пускают в храм ловить покемонов. Где проходят границы публичности, как сделать советские «общественные места» настоящими публичными пространствами и каким памятником можно считать Осмоловку? Разбираемся.

Публичность философская: от Хабермаса до Трампа

Идею публичного пространства как места для открытых дискуссий политический философ Ханна Арендт возводит еще к агоре древнегреческого полиса – месту протодемократической публичности, где все свободно обсуждали насущные общественно значимые вопросы.

Конечно, на заре публичности под «всеми» понимались лишь свободные взрослые мужчины, что исключало из публичной сферы женщин, несовершеннолетних и рабов. Оказавшись вне публичности, они оставались в иерархичном частном пространстве дома, где отец отдавал приказы – в противоположность горизонтальным связям полиса.

Такую дихотомию философ Ольга Шпарага подчеркивала на дискуссии про эволюцию публичных пространств, организованной урбанистическим альманахом «Городские тактики» совместно с культурной кампанией «Будзьма беларусамі!» и Европейским колледжем Liberal Arts в Беларуси (ECLAB).

Проводя аналогию с древнегреческой протодемократической публичностью, можно заметить, в чем проблема публичности сегодня в Беларуси. Патерналистская модель страны не как гражданского образования, но как общего дома, где есть отец, просто выносит нас за рамки публичности агоры и ее горизонтальных связей, оставляя на иерархичном семейном уровне.

«Журнал» также рекомендует:

 

В современном понимании публичность сформулировал в 1962 году Юрген Хабермас – как открытую для всех людей в силу их разумности, вне зависимости от их статуса; публичность дает людям возможность обсуждать общезначимые проблемы. Воплощаясь в самых разных формах – от литературных салонов до газет, форумов общественного мнения, – публичность максимально реализуется в парламентаризме и принципе разделения властей.

Однако в условиях глобализации публичность может деградировать, становясь жертвой собственной ценности – всеобщего доступа, подчеркивает Ольга Шпарага. Принципы свободы, равенства и вера в разумность людей приводят в том числе к тому, что публичная сфера становится местом «не только столкновение аргументов рациональных субъектов, но и ареной образования и инсценировки социальных идентичностей».

Этот тезис легко подтверждается, к примеру, предвыборной кампанией Дональда Трампа, когда рациональность аргументов (хотя бы о том, что некоторые его обещания выходят за пределы полномочий президента США) подменяется новой социальной идентичностью «создателей-Америки-вновь-великой».

Беларусам и не надо далеко ходить за примерами, чтобы убедиться: на демократических выборах совсем не обязательно будет сделан разумный выбор.

Новая публичность и насилие

Важнейшим вопросом публичной сферы Ольга Шпарага считает разделение частного и публичного. Вопрос этот поднимается в самых разных обществах.

К западу от Беларуси, в Европе, черты публичности приобретает семейная жизнь. Это, к примеру, вопросы ювенальной юстиции, защиты прав детей, причем для представителя традиционной культуры принять такое очень сложно – как это государство будет вмешиваться в вопросы воспитания детей, включая их карманные расходы или физические наказания?

Вопросам физического воздействия посвящено и другое направление западного опубличивания доселе частного дела: семейного насилия, в первую очередь – в отношении женщин. Теперь это не семейное дело в стиле «бьет – значит любит», а преступление, т.е. общественно опасное деяние.

Читайте еще по теме:

 

На восток от Беларуси, в России, эта граница тоже сдвигается, хоть и в другом направлении. «Неправильным» общественным организациям навешивают ярлык «иностранного агента», вытесняя из публичной сферы. В уголовном кодексе появляется статья об оскорблении чувств верующих, регулируя таким образом одну из самых приватных сфер. Когда в СИЗО отправляется видеоблогер «за ловлю покемонов в храме» – публичность регулирует даже приватное пространство смартфона, за пределы которого покемоны не выходили.

Есть и более неоднозначные примеры новой публичности и восприятия ее как насилия. Власти некоторых французских городов запретили на публичных пляжах мусульманские купальники – буркини.

В Беларуси многие используют в автомобиле георгиевские ленточки, а чем восточнее – тем чаще и российские флажки, вокруг чего часто возникают конфликты. Противники гей-парадов часто недовольны именно их публичностью – мол, пусть в частной жизни делают что хотят, а в публичном пространстве «не тычут мне пенисом в лицо», как выразился мой гомофобный друг.

Как проводить эти границы публичности разумно и избегать публичности в качестве насилия? В современном мире глобализации и постмодерна однозначных правил и границ уже нет, каждый раз их нужно проводить заново. Но, как подчеркивала Ольга Шпарага, самое важное – не проводить эти границы указанием сверху, а проводить о них дискуссии между заинтересованными группами. То есть переводить и сам процесс проведения границ в публичную сферу.

Публичность архитектурная и советское наследие

«Европейцы удивляются: почему у вас, чтобы попасть в здание, надо зайти во внутренний двор?» – отмечал на дискуссии архитектор Дмитрий Задорин.

Псевдопубличность – одна из черт советского архитектурного наследия Минска. Коллективистская идеология, диктовавшая примат публичного над частным, предполагала доминирование публичных пространств в городе. Но такие «публичные пространства» не обязательно предполагают публичность.

Показательный пример – уже новое, постсоветское публичное пространство Минска, площадь Государственного флага. Оставаясь по форме публичным, оно не является таковым по содержанию: гораздо чаще там можно встретить караул силовиков, нежели гуляющих людей. Такое публичное пространство выросло не из агоры. Так что можно разделить созданные государством общественные места и истинные публичные пространства.

«Советские публичные пространства можно противопоставить спонтанной публичности дворов», – считает Дмитрий Задорин.

Как отмечал исследователь позднесоветского поколения Алексей Юрчак, в советском пространстве вместо создания иных публичных мест, отличных от господствующих официальных, проходила детерриториализация публичности: она появлялась в дворах, на кухнях, в турпоходах.

В этом смысле появляется новое измерение ценности минской Осмоловки. «Я люблю Осмоловку и поставил себе задачу найти в ней ценность», – отмечал на дискуссии Дмитрий Задорин. И такую ценность он находит в Осмоловке как образце первой сталинской типовой застройки, хотя при этом и не сталинской идеологии: в центре города оказывается не что-то монументальное, а двухэтажные дома.

При этом Осмоловку можно считать памятником публичного пространства – и противопоставляя ее типичной официозной монументальной публичности; и вспоминая про спонтанную публичность советских дворов; и думая о публичности новой, возникшей вокруг Осмоловки сегодня, когда минчане выступили против ее сноса и организовали там множество публичных активностей – от арт-проектов до экологического просвещения.

Это еще и пример обживания публичности, придания «общественным местам» настоящего публичного смысла. Например, так публичной стала площадь Свободы после музыкальных вечеров у ратуши.

Публичность власти: для Левиафана

Руководитель проекта Petitions.by Владимир Ковалкин размышляет о публичности беларусской власти. Для кого существует система государственного управления, public administration – для public или для administration?

Регулярно отправляя петиции по общественно значимым – то есть публичным – вопросам, Ковалкин зачастую сталкивается не просто с нежеланием чиновников держать ответ перед гражданами, но с непониманием: а с чего это вдруг госслужащие вообще должны отчитываться о своей работе перед обычными людьми? Мол, пусть нас Комитет госконтроля проверяет, а всяких авторов петиций наша работа не касается.

«Государство и чиновники не воспринимают нас как равных и достойных, –  считает Владимир Ковалкин, связывая это с патерналистской политической культурой в целом. – И граждане здесь ведут себя как дети: не делают что-то, а ждут, когда государство им это сделает».

В этом смысле петиции часто обвиняют как раз в культивировании патерналистской логики: не решать вопросы самим, а требовать этого от государства. С другой стороны, петиция позволяет вынести якобы частную проблему в публичную сферу: если опубликовать свое недовольство на соответствующем сайте, то по многочисленным подписям обнаружится, что на самом деле проблема публичная, волнует многих.

«У нас два перекоса: отсутствие публичности власти и излишний коллективизм, убивающий публичные пространства», – невесело резюмирует Владимир Ковалкин.

«Журнал» также рекомендует: