Арт

«Мова» Виктора Мартиновича: блокбастер в беларусском контексте

943 Ольга Борщева

В мире сейчас насчитывается приблизительно 6900 языков, но большинство из них уходит в небытие со страшной скоростью: до 90% естественным путём исчезнет, как предполагают лингвисты, в течение ближайших пятидесяти лет. В романе «Мова» подобную печальную участь – только смерть будет насильственной – Виктор Мартинович предрекает и беларусскому языку.

Действие романа разворачивается в неопределённом будущем, когда на задворках российско-китайского государства обрывки текстов на беларусском языке превратятся в запрещённый наркотик, которым будут торговать цыгане с Ангарской, китайские триады и частные дилеры. И вот один барыга обнаруживает у себя в рюкзаке целую книгу: томик сонетов Шекспира в переводе на беларусский язык…

Футурологические прогнозы, как известно, хороши тем, что редко сбываются, поскольку основываются на уже существующих трендах и не учитывают возможности влияния непредсказуемых событий и открытий, немыслимых из настоящего. И в «Мове» автор скорее углубляет и гиперболизирует уже существующие тенденции и феномены, чем разрабатывает концепцию принципиально отличной реальности другого уровня.

Одна из магистральных линий романа – отчуждение в обществе потребления, трансформации чувствительности и отношений между людьми в культуре, где лучшим и главным образом человека характеризует то, во что он одет.

Это мир, в котором люди существуют вне времени и, соответственно, вне традиции и контакта с прошлым, а также вне эмоциональной связи друг с другом. Потребление, предсказывает Мартинович, скоро превратиться в Европе в настоящую религию «шопинг-спасения», в то время как в российско-китайском государстве некоторые позиции удержат остатки китайских верований.

«Coldsex, постмарксистская критика чувственности, безэмоциональное потребление, человек как машина самоудовлетворения – все эти концепции привели к тому, что мир чувств стал практически таким же непристойным, как и мир употребления мовы», – выглядит почти как цитата из «Порнографии» Бодрийяра.

В сущности, идейно и эстетически Виктор Мартинович ничего нового читателям не предлагает, но представляет всем заинтересованным ряд уже существующих идей в занимательной форме, вплетая их в беларусский контекст, с элементами интеллектуального флирта и голливудского блокбастера.

Выстраивая ткань романа, автор использует классические литературные и кинематографические монтажные приёмы, прозрачные и испытанные. Минский чайна-таун спроектирован в романе в том числе для того, чтобы дать героям возможность перемещаться вверх-вниз в лабиринтах многоуровневых китайских построек. В духе классических традиций, после сражения в телевизионном центре живым остаётся только Дёготь, как тот единственный спартанец, который спасается при Фермопилах исключительно для того, чтобы рассказать о ходе героического и неравного боя.

Главные персонажи, от лица которых преимущественно ведётся повествование – это барыга и джанки. Вначале хочется предъявить автору упрёк в недостаточной стилистической гибкости: речь барыги и джанки однородна по своей фактуре. Тем более, что один из них постоянно подчёркивает, что закончил престижный китайский университет, а второй регулярно повторяет, что он – не очень умный. Разница, пожалуй, только в том, что джанки, который делает акцент на своей образованности, использует в речи обороты на английском, французском и на латыни и цитирует различных авторов. Барыга временами искреннее верит в то, что может найти отпущение грехов в бутике Hermes, книг не читает и «мову» не употребляет.

Позднее становится ясно: джанки и барыга – двойники c одинаковыми именами, братья-близнецы, которые двигаются в разных направлениях, и до последнего непонятно, кто из них положительный, а кто отрицательный герой, кто поднимается вверх по лестнице национального самосознания, а кто спускается вниз, до одного из самых страшных человеческих преступлений.

Образ Элоизы, главы Беларусского Вооруженного Сопротивления, «стройной женщины на троне», которая поёт под орган гимн «Магутны Божа», взят то ли из фильмов в стиле «нуар», то ли из комиксов. В нём присутствуют и элементы капиталистического реализма в духе Айн Рэнд, которая тоже любила подобным образом подчеркнуть ослепительность женщины-лидера: «Где-то среди ее великолепных одежд холодным светом северной звезды блеснул крупный бриллиант».

«Мова – это этика», – говорит Элоиза. Но события романа утверждают: слово – не такой уж универсальный инструмент в деле собственного спасения.

Мысль о том, что зависимость от языка – сродни наркотической, далеко не оригинальна. Например, ей завершает свою Нобелевскую речь Иосиф Бродский: «Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихотворение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек… впадает в зависимость от этого процесса, как… от наркотиков или алкоголя».

Виктор Мартинович объясняет эффект, который оказывает чтение беларусских текстов на постисторическое «тутэйшее» сознание, опираясь на Ролана Барта (цитата из «Риторики образа» Барта вынесена в эпиграф): «А ты попробуй навязать нации другой языковой порядок и полностью запретить исконные слова родного языка. …После этого дай родиться и повзрослеть совсем без мовы одному поколению. И вот этому поколению без родины и корней, продай фрагменты родных текстов за деньги, из-под полы, с угрозой лишения свободы на 10 лет "за наркотики". "Кайф" возникнет сам собой, от столкновения сознания с тем кодом, по которому структурировано бессознательное».

Пожалуй, автор стремится сделать посылы, из которых исходит, чересчур понятными для читателей, практически не оставляя им тёмного пространства для собственных спекуляций.

С языком, как известно, умирает целый мир, те уникальные аспекты культуры, мировоззрения и мироощущения, которые репрезентированы только в этом языке и которые не переводимы и не существуют ни в каких других языках. В случае «мовы» кайф производит не попадание в мир, где никто раньше не бывал, а возможность почувствовать свою связь с утраченной реальностью, с миром предков, с историческим ландшафтом и традиционным бытом: «Вот я набиваю на дубовый столб какие-то жерди и знаю откуда-то, что это называется плот, вот я тащусь за конем по полю, держа в руках что-то очень тяжелое, и слышно только мое сбившееся дыхание, вот – какой-то аборигенский праздник, все скачут через огонь, и снова эта черноволосая девушка, с которой я кружусь, взявшись за руки, и внезапно понимаю, что музыка, которая звучит – какое-то пиликанье на примитивном струнном инструменте – прекрасна, и под нее так хорошо танцевать в росистой траве под звездным небом».

В русском переводе Лидии Михеевой «наркотические» вставки на беларусском языке просто и результативно обеспечивают эффект вклинивания лингвистически и культурно иной реальности в мир читателей и персонажей.

«Мова» густо наполнена названиями минских улиц, что говорит об очевидном стремлении ввести город в литературу, наполнить его своими смыслами. Иногда, всё же, автор руководствуется стереотипными представлениями об улицах и районах, как в случае с уже упоминавшейся Ангарской, куда у него «китайцы соваться просто брезговали».

С обыгрыванием названий и характеристик городских объектов связаны и наиболее удачные юмористические находки автора. Речь идёт об игре с наименованиями, происхождение и смысл которых сейчас всем известны, но которым предлагается другая интерпретация, вне-культурная, но исходящая из своеобычного здравого смысла: «Рядом – магазин "Детский Мир" и улица Колоса, названная в честь хлеборобов Северо-Западных территорий, собирающих колосья, из которых изготавливают хлеб». Разумеется, барыга не может знать, кто такой Якуб Колос, но и сейчас многие думают, что это – памятник Ленину. Или: «Такие дома называют "хрущевками" – потому что они все небольшого размера, 4–5 этажей, и с близлежащих деревьев на балконы в мае-июне слетается много хрущей».

В одном Виктор Мартинович сохраняет интригу до конца. «Очень важное» беларусское слово, «слово для передачи чувств между мужчиной и женщиной», «которое вмещает всю нежность связи между тобой и твоим любимым» автор так и не называет.

Ищите его в сонетах Шекспира в переводе на беларусский Владимира Дубовки…

Комментировать