Жизнь

Мои 90-е

Беларусы отчаянно спорят в соцсетях о том, какими «на самом деле» были 1990-е.

Некоторые ходячие воплощения сетевой мудрости скажут, что мне следовало бы помолчать – вроде как, есть для этого парочка «весомых» причин.

Во-первых, возраст. Типа, как «сопляки», которые «под стол пешком в это время ходили», могут что-то там вспоминать? Хотя, на минуточку, лоботомию мне вроде как не делали. И в 1991 году мне было 11, а к 1999-м – уже 20. Скажите, с какого именно отрезка 1990-х мне уже можно о них говорить вслух?

Во-вторых, я – «наволочь» и «понаехали». В комментариях в Facebook прочитала много про «это ж дети военных», «они у кормушки были» и «им Москва мозг промывала».

Ну, что тут сказать? Дочь военного, да. Без беларусских корней, верно. О чем не раз говорила и писала. Но я пошла в школу здесь – и закончила ее здесь. Росла и взрослела здесь. Посылки из Кремля в мой дом с неба не скидывали. Так что купоны, талоны, «зайчики», очереди за тем, что «выбросят» в магазине сегодня у меня с «местными», которые «не понаехали», были одни и те же.

Да, в 1991 году мой отец, как и его сослуживцы, растерялись. Да, совершенно не понятно было, как быть с присягой. Да, многие приняли решение ехать на родину – и не только в Россию, здесь люди со всего СССР служили.

Помню, был у отца друг, красавец-молдаванин. Уехал. Потом мы узнали, что его дома убили. Кажется, глаза выкололи. За что? Нам, детям, не говорили.

Да, многие остались. И причина, в том числе, была в том, что здесь, в Беларуси, было «еще по-божески», было жилье, дети ходили в школу. Я, кстати, привилегией ребенка военного не пользовалась: учила беларусский язык наравне со всеми. Как оказалось, не прогадала. Остальным одноклассникам пришлось догонять, когда отлынивать было уже не возможно.

Но я не об этом. Я о воспоминаниях. О 1990-х они у меня смешанные. С одной стороны, детство. До Беларуси мы с родителями пять лет прожили в Германии. О развале СССР в то время, конечно, никто не помышлял, но все же разницу в уровне жизни чувствовали. Потому везли с собой в Союз всё, что могли.

Офицерам было проще: за пять лет можно было спокойно купить себе и финские гарнитуры, и немецкую бытовую технику, и чешскую люстру с богемскими сервизами. Одеть себя и жен, купить детям одежду и обувь на вырост. Игрушки у меня были хорошие. Что такое жвачка знала.

Семьи прапорщиков приезжали на замену максимум на три года. «Сверчки» – еще на меньше. Были случаи, когда они в голодные обмороки падали: копили, чтобы увезти побольше. Я их не сужу. Люди пользовались своим единственным шансом. И это, на минуточку, было задолго до развала.

Но я опять не о том. О воспоминаниях. Когда стало тяжковато, но еще не тяжело-тяжело, нам казалось, что переживем. Наконец, спустя годы скитаний по съемным квартирам, получили хрущевку в военном городке в Щучине. Ничего, что в стенах щели, ничего, что зимой спали в одежде, под одеялами, которые мама сверху накрывала шубами. Зато свое.

Вытащили из запасов какую-то самоклеящуюся бумагу под дерево. Оклеили двери, стены. Вышло симпатично. Придумали, как в проеме между холодным коридором и комнатой (дурацкие хрущевки) сделать раздвижную дверь – вообще чудесно вышло.

У мамы в запасе были разные ткани. Шить стала. Из Германии на вырост обувь какая-то была, курточки. В общем, приспосабливались. По весне соседи по городку из деревянных двухэтажных сарайчиков во дворе курятники стали делать, гусей, кроликов держали. Мои – нет. Оба городские, с какой стороны к курам подходить, не знали.

Голода не было. Но дефицит уже был. Помню, то отец, то мама днем и ночью в какие-то очереди ходили стоять. Номерки на руках писали. Потом я, старшая, стояла. За польскими яблоками.

Люди в очереди стали кричать, злиться. Было страшно. Я расплакалась. Класс шестой-седьмой. Стыдно, но реву. Боюсь, драка будет. Кто-то заметил. Стал успокаивать. Люди вокруг замолчали. Взрослым тоже было стыдно.

Как-то прибежала соседка: «Где мама? Там дают!» Мама на работе. Что дают, не знаю. Но у меня в школе вторая смена. Успею. Хватаю родительские деньги и бегу с корзиной в военторг.

Борщ. В банках. По десять штук на человека. Беру. Все десять. Корзину еле тащу. Мама пришла – плачет. Она – украинка, борщ из банок не готовила ни разу в жизни. Но разве это важно? Ребенок принял решение. Ребенок всё понимает!

Зеленый горошек на Новый год. Банка. Соседке на заводе «Автопровод» зарплату дали этими банками. Счастье.

Не голодали. Просто все было под счет и на вес. Местные, особенно у кого деревня рядом была, оттуда везли.

На картошку осенью с собой родители еду давали. У кого-то только хлеб с сыром и чай. У кого-то – шмат сала. Делились.

Потом каким-то чудом поменяли нашу хрущевку в Щучине на квартиру в Слониме. Микрорайон для таких, как мы, семей военных их Западной группы войск. Немцы денег дали, турки построили. Дома как с картинки. Цветные. С мраморными фойе, на балконах свет, домофоны везде, в подъезде свет включается, когда заходишь. Вечером все в огнях утопает. Школа, магазин, детский сад – все свое.

Квартира – мечта. Ремонт делать не надо. На кухне – гарнитур. Сантехника импортная. Протер паркет от пыли – заезжай и живи.

Заехали. Стали жить. Сначала местные к нам на разведку ходили. То тут выключатель из подъезда пропадет, то там фонарь на улице разобьют. Потом – больше. Понятно, «понаехали». На все готовое. У нас в школе даже выпускной был в другой день, отдельно от остальных. Чтобы ночью не встретились пьяные подростки – «местные» и «пронаехавшие».

Но я не об этом. Красивый городок. Квартиры уютные. Но в суп квартиру не положить. На хлеб дом не намазать. Вскоре один за одним, чуть поодаль этой красоты, за озером стали появляться огороды. «Нарезали» наделы себе сами, кто сколько хотел. Небольшие. Под картошку, свежую зелень. Морковь.

Мои тоже «взяли». Не умело. Сажали, как могли. По осени, конечно, не досчитывались урожая. Стало понятно, что проще по этим огородам «пробежаться», чем копаться в них.

В ягоды ходили, грибы. Благо, лес через дорогу. Раньше – для удовольствия. Сейчас – чтобы пропитаться зимой. Грузди. Я тогда впервые попробовала. Хрустящие соленые. Сначала – фууу. Потом – вкуснее нет.

Не голодали, просто было какое-то бесконечное внутреннее ощущение напряга. Отец возил из Брянска крекеры-рыбки, соленые такие. На продажу. Стыдно, но идешь в выходные на рынок. Стоишь. Лишь бы никто не увидел. Особенно учителя.

Школа. Танцы. В чем пойти? Принесла от подружки юбку. Хочу такую. Мама опять в свои запасы ткани. Нашла что-то на клеенку похожее. Сшила. За пару часов.

Один за одним умерли бабушка и дедушка. В 90-е мы к ним, в Украину, ездили редко. Не могли себе позволить путешествия всей семьей. Они нам посылки слали. Городские, но деду за то, что часы знатно умел чинить, несли то гречку, то сахар, то фрукты. Варенье нам слали. Гречку.

От бабушки с дедушкой осталась квартира. Продали за какие-то копейки. Нам с сестрой купили пальто. Я в своем потом лет семь ходила. Зеленая в пол «шинель». Чувствовала себя королевой.

Работы в городе не много. Отец уехал на заработки. Польша, Чехия, Подмосковье. Из последнего еле живой вернулся, несколько месяцев не было никаких весточек. Паспорт забрали. Денег не платили. Сбежал. Перекладными добирался. Я уже тогда школу окончила, работала. Новый год как поминки был. А он пришел. На Крещение. Больше не пустили. Проживем.

Не подумайте, радость была. И детство. И любовь первая. И книжки правильные. Может, про беларусское Возрождение тогда не думала. Хоть лучше бело-красно-белых учебников по истории для меня не было. Историю любила, взахлеб читала. Как сказки поначалу. Потом уже связывала написанное с тем, где живу.

Не отделяла себя от этого. И не ощущала «наволочью».

А вот сейчас порой ощущаю. Временами чувствую вокруг зашкаливающий уровень агрессии. Карту поляка мне сейчас проще получить, чем, прожив в Беларуси тридцать лет, доказать многим, что я – своя. И что имею право на эти свои личные воспоминания.

И что никому не позволительно диктовать мне, что именно помнить и как понимать.