Жизнь

Информационная война: невозможно закончить, можно приостановить

Идея этой дискуссии зародилась достаточно давно, во время Фестиваля молодежной журналистики в Гродно. Предмет тоже не нов, но главным для собеседников стал вопрос: изменилось ли качество войны? Наблюдаем ли мы новый ее тип? Можно ли в ней не участвовать? А если участвовать, то как? Методолог Владимир Мацкевич и редактор "Журнала" Андрей Александров попытались разобраться на украинском примере и с деликатной модерацией социолога Татьяны Водолажской.

Андрей Александров: Нынешние войны отличаются от «старых» тем, что теперь относительно меньше стреляют и больше врут. За последние годы произошли серьёзные изменения в том, как человечество производит и потребляет информацию. Во времена Геббельса скидывали листовки над вражескими окопами, сейчас «во вражеские окопы» запускают тысячу проплаченных троллей. Информационная война как явление не нова – просто ее масштабы и способы ведения изменились.

Владимир Мацкевич: Я бы предпочел говорить про совершенно новый тип войны. Но следует сделать экскурс в историю и признать, что действия, которые можно назвать элементами информационной войны, можно наблюдать еще в Библии и у Гомера. Гомер описывает мобилизацию греков на войну с Троей и роль в этом поэтов. А Солон в войне за Саламин мотивировал афинян силами устного народного творчества, искусства. Информационная война всегда имела двоякую направленность. С одной стороны онаобращена на собственный народ, потенциальных бойцов, для поднятия боевого духа, мобилизации и разжигания ненависти к врагу. Другая ее направленность – это деморализация противника. Для этого в древние времена использовались специально засланные пророки, поэты…

Татьяна Водолажская: Все, как сейчас.

Вл.М.: Но никогда еще информационная война не достигала современного уровня. Франсиско Гойя во времена походов Наполеона на Испанию рисовал серию офортов, показывая зверства и жестокость французов в оккупированной ими Испании. Когда Бисмарк говорит о том, что войну выигрывает прусский учитель, – это указывает на то, каким образом загодя обрабатывается собственное население. С появлением радио информационная война приняла почти современные формы. Но она все еще оставалась всего лишь сопровождением войны «горячей». Современная война имеет совершенно другие особенности. Мой давний оппонент, Юрий Громыко говорит о консциентальных войнах– «войнах за сознание». Главный удар наносится по идентичности людей, и информационное воздействие направлено на подрыв того, что мы привыкли считать воображаемыми сообществами, которые задают единство апперцепции больших групп людей, наций, классов. Громыко, ссылаясь на целый ряд философских, социологических работ – от Тоффлера и дальше,– показывает, что в современном информационном обществе управление идентичностью людей становится заботой генеральных штабов армии, спецслужб, крупнейших разведывательных сетей и т.д. 

Вильгельм фон Каульбах, Битва при Саламине

 

А.А.: Чем это принципиально отличается от того, что было раньше? Ведь информационная война всегда направлена на поднятие духа «своих» и дегуманизацию «врагов». У немцев были евреи, которые пытались «обокрасть и унизить великую немецкую нацию», теперь Россия твердит, что украинцы недонация, поэтому не имеют права на все то, за что выступали на Майдане. Просто каналы и способы передачи информации изменились. К примеру, журналисты потеряли монополию на производство информационного контента. Еще лет десять назад пресса была чрезвычайно важна. К примеру, когда в 2003-м США вторглись в Ирак, многие американские журналисты и солидные издания фактически поддержали вранье собственного правительства, оправдывающего военное вторжение, и по сути стали пропагандистами. Сегодня 20-летний хлопчик в Украине, который гуглит картинки российского вранья и выставляет у себя в блоге –«смотрите, эта убитая девочка не из Славянска, а из Сирии!»–тоже становится солдатом информационной войны, возможно, таким же важным, как журналист центрального издания. Но этим «солдатом» никто не управляет.

Т.В.: Может быть, как раз эта неуправляемость меняет структуру войны? Если в прежние времена «информационный» компонент войны был, как бы комментирующим, подающим или преуготовляющим к восприятию, но сам ход войны определялся физическим «полем боя», то теперь можно говорить, что «информационный» компонент управляет всем ходом войны, в том числе и тем что происходит в невиртуальном мире.

Франсиско де Гойя, Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде

 

Вл.М.: Да, информационная война всегда была аперитивом или сопровождением «горячей» войны. К примеру, Громыко говорит, что развал Советского Союза произошел в результате холодной войны. 

А.А.: Которая была практически в чистом виде информационной…

Вл.М.: …и в которой была подорвана идентичность того, что «великий мыслитель нашего времени» Леонид Ильич Брежнев назвал «новой исторической общностью – советский народ». На место подорванной идентичности пошла идентичность национальная, и в результате под действием центробежных тенденций СССР развалился. 

А.А.: Получается, Россия проиграла информационную войну – она как раз сплотила украинцев вокруг их идентичности.

Вл.М.: Мне кажется, что сегодняшняя информационная война списана с той, в итоге которой, по мнению Громыко, развалился СССР. Война, как и игра, никогда не дает гарантированного результата. Думаю, что массированная информационная атака, которую проводила Россия до Майдана, во время него, и продолжает до сих пор, имела непредсказуемые последствия. Как, например, сплочение украинской нации. Но нельзя этого сказать про жителей Крыма и часть жителей Донбасса, где велика концентрация людей, которые разотождествили себя с украинским народом и стали если не сторонниками сепаратистской идеи Новороссии, то приняли ее, как возможную.

А.А.: Нельзя же сказать, что информационная война России разрушила идентичность жителей Крыма, которые никогда толком и не отождествляли себя с украинской нацией.

Вл.М.: Украинское государство недорабатывало в этом, поскольку управляли им в первую очередь олигархи, занятые исключительно раздербаниванием экономики. Но работали украинские поэты, мыслители, журналисты. Во многом благодаря им украинцы в нужный момент смогли сплотиться.

Т.В.: Насколько я поняла Андрея, мы наблюдаем нарастание информационного компонента, насыщенность технологиями, но в принципе ничего нового в содержательном плане. 

Вл.М.: С этим я не спорю.

Т.В.: Итак, увеличение количества контента, способов его передачи, способов управления в конце концов переходит в определенное качество. Информационная составляющая войны становится основной. Но при этом не совсем понятно, что происходит с участниками - кто является «бойцами» этой войны, поменялся ли «человеческий материал»?

Вл.М.: Природа людей вроде Стрелкова-Гиркина и прочих «ополченцев» из всех этих отрядов Луганской и Донецкой области не поменялась. Но отношение к ним формируется СМИ. И в российских СМИ образ «новоросских» боевиков начал меняться, уже видна их трусость и глупость всей их «кампании». Это выдает деморализацию самого противника, то есть России. Они не знают, как дальше вести эту войну.

А.А.: Вам не кажется, что все эти «гиркины-стрелковы» уже выполнили свою «историческую миссию» – и Россия уже списала их со счетов, а общественное мнение просто готовят если не к их физическому уничтожению, то к некому иному «уходу со сцены»? В России ведь вооруженные люди с опытом реальных боевых действий тоже вряд ли нужны. 

Вл.М.: Да, еще в мае они были героями, сейчас из них «лепят» уже других персонажей. Но они-то сами не поменялись. То есть информационная война управляет тем, какие шильдочки вешаются на участвующие в конфликте стороны.

Т.В.: Я понимаю, что очень увлекательно рассматривать конкретные изменения на «фронтах». Мне кажется – это тоже особенность информационной войны. Однако, если говорить более общё об информационной войне - кто включен в конфликт и на каких позициях?

А.А.: Все включены. Мы все находимся в информационном поле, поэтому информационная война так или иначе касается практически каждого.

Т.В.: Какова диспозиция?

А.А.: Диспозиция сложная. Даже в Беларуси я вижу, что практически нет людей, которым безразлична Украина. Общество весьма поляризовано относительно того, что происходит в Украине, кто прав, а кто виноват.

Вл.М.: Содержанием, передаваемым в информационной войне, являются не факты, а схемы их интерпретации. Вот пример такой готовой схемы: «нормальный человек просто так на Майдан не пойдет, должна быть какая-то мотивация – деньги, например». И подобные схемы передаются не только через телевизор.

Т.В.: Я сейчас думаю про информационную войну, которую проиграла беларусская оппозиция, демократическая общественность Лукашенко. Ведь точно такие же схемы внедрены в беларусское сознание.

А.А.: Да, это так. Журналисты и оппозиционеры «родом из 90-х» продолжают мыслить схемами того времени, весьма «черно-белыми», не обращая внимания на то, что происходит вокруг, и на вопросы в 2014-м дают ответы из 90-х. Мол, «мы за “нацыянальнае адраджэнне”, а Лукашенко плохой, потому что отменил Пагоню» или «кто с красно-зеленым флагом – тот пособник кровавого режима».

Т.В.: Возвращаясь к Украине. Кажется, происходит девальвация фактологического материала за счет его количества. Если изначально информационная война была направлена на то, чтобы убеждать своих в одном, противника– в другом, то сейчас мы видим полное неверие любым фактам.  И может быть, именно такая девальвация и есть цель и смысл современной информационной войны.

Вл.М.: О«горячей» войне говорили: сколько бы ты авиации и танков не задействовал, в конце концов все решает пехота. Сейчас последним аргументом становится личность, сознание человека. Повторюсь, что материалом является не факт, хотя эмоциональные слова, картинка влияют, но главным является внедрение схем интерпретаций. 

А.А.: Все украинское информационное сопротивление российской пропаганде было построено на опровержении лживой информации – то есть на опровержении «лжефактов», но не на опровержении схем. Значит, в информационной войне нужно воевать не фактами против фактов – а схемами интерпретации против таких же «вражеских» схем.

Вл.М.: Именно.

А.А.: Есть еще важный момент формата послания, его язык. Работая в Украине, я переводил с украинского на русский контент, который производили активисты местного гражданского общества, и рассылал по русскоязычной прессе и активистам. Я тогда говорил своим украинским друзьям: ребята, вы все классно делаете, то, о чем вы пишете, очень важно – но почему вы делаете это только на украинском? Враги говорят на русском, люди, которых обрабатывают враги, говорят на русском. Но потом я понял, что для украинцев информационная война – скорое «оборонительная», нежели «наступательная». И в первую очередь их «боевые действия» в информационном поле направлены как раз на сплочение «своих» и демонстрации вранья «врагов». Или просто перекрывание «вражеских голосов» - как это было с запретом на трансляцию российских телеканалов в Украине.

Вл.М.: Россияне в этом смысле тоже проигрывают, поскольку они не работают на украинском языке. Вспомните Вторую мировую: немцы писали листовки на беларусском, украинском, русском. Глупо было бы обращаться к покоренным народам или тем, кого собираешься покорить, на своем, немецком, языке, или внедряя туда Институт Гете.
Но в плане русскоязычной аудитории Россия явно доминирует в информационном поле, и не только в самой РФ. Поэтому и нам, беларусам, и другим странам, находящимся под влиянием русского языка (Армении, например), да и украинцам, нужно серьезно думать о создании собственных русскоязычных каналов. Причем, поскольку ни у одной отдельной небольшой страны нет ресурсов, чтобы сделать такой канал самостоятельно, такие проекты должны быть совместными. В рамках почти уже бывшего Восточного партнёрства нам необходимо думать про эти вещи.

А.А.: Готовиться к собственной будущей информационной войне с Россией? 

Вл.М.: Информационная война не закончится с уничтожением Стрелкова.

Т.В.: Интересно, а она вообще может закончиться? Что может выступать  показателем того, что она закончилась?

А.А.: В любой войне есть активная фаза, когда люди идут в атаку, стреляют – ну, или выпускают телевизионные передачи. После нее наступает «мир», но в некотором смысле война еще долго не отпускает ее участников.

Т.В.: Ты сейчас говоришь с точки зрения тех, кто нападает или защищается, а я говорю от имени мирного населения, на которое они воздействуют.

А.А.: Историю пишут победители. После Второй мировой все десятилетиями считали, что русские были однозначно «хорошими», а немцы – однозначно плохими.

Вл.М.: Но при этом усилия, которые предпринимали европейские народы после Второй мировой войны, чтобы остановить вражду между французами и немцами, немцами и поляками, привели не просто к созданию Евросоюза, но и нового типа гражданственности, нового общества. Ия знаю одно поле, на котором война не остановится никогда. Это история. Поэтому я говорю о том, что нужны комиссии по интерпретации, согласованию спорных моментов. Для Беларуси важно решить такие вопросы с Россией, Литвой, Польшей. Чтобы это не переходило в горячую стадию или вдруг не стало опасным.

А.А.: Для людей, которые прошли войну в любом статусе, она не заканчивается мгновенно с подписанием капитуляции или перемирия. С «горячей» войной то же самое. Человек, который прошел Вторую мировую, будет немцев ненавидеть до гробовой доски. Воин-афганец будет еще долго считать врагами «душманов». Война в мозгу этого человека никогда не закончится. Как определить, что информационная война закончилась? На обычной войне перестают стрелять. На информационной – снижается уровень транслируемой ненависти и вранья. Но в каждом из случаев люди еще долгое время остаются под воздействием войны.

Т.В.: Исходя из всего сказанного, изменяется ли роль и место СМИ в нынешней войне?

А.А.: Некоторым образом – да. И это связано даже не столько с самой войной, сколько с тем фактом, что СМИ утратили монополию на производство и распространение новостного контента. Плюс, журналисты не горят желанием признавать, что они являются «солдатами информационной войны».

Вл.М.: Есть такое. Информационную войну часто сводят к вранью, пропаганде, агитации. А журналисты говорят, мол, мы не можем становиться пропагандистами, потому что потеряем профессионализм. И врать не можем.

А.А.: Что значит «врать»? Одно дело – сознательно транслировать ложь и фейки, передергивать факты. Другое дело – быть честными перед своей аудиторией относительно своей редакционной политики. Я помню, как журналисты «Белсата» открыто выступили в поддержку Майдана. С одной стороны, можно обвинить их в нарушении профессиональных стандартов, занятии одной из сторон конфликта, что может свидетельствовать об однобокости освещения событий. С другой стороны, СМИ заняло позицию относительно вопроса и об этой позиции своей аудитории заявило. Соответственно, их зрители имеют представление о том, какого рода информационный продукт им предлагает это СМИ.

Т.В.: Но я регулярно слышу, что сотрудники СМИ апеллируют к канону журналистской деятельности, который не позволяет совмещать приверженность какой-то позиции и объективность.

А.А.: Объективность – вопрос тоже сложный. Мы все субъективны, у нас есть собственное мнение. И как можно требовать какой-то «объективности» от человека, в чью страну, к примеру, вторглись иностранные оккупанты? Другое дело, что журналистика как профессия предоставляет ряд инструментов, которые не позволяют скатываться в пропаганду. И на самом деле можно быть и журналистом, и гражданином своей страны с собственным ответственным мнением. Мне кажется, многие украинские журналисты прекрасно это доказали.

Т.В.: В чем тогда сейчас роль СМИ? Остается ли актуальной такая установка: СМИ должны поставлять такую информацию, чтобы человек, критически мысля, мог к ней отнестись? Сравнить несколько источников и составить свое мнение?

Вл.М.: Эта установка сейчас архаична. 

А.А.: Важность журналистики в том, что она заставляет проверять факты. На достоверности и проверенных фактах строится репутация СМИ. А СМИ с хорошей репутацией, которая формируется десятилетиями, остаются важными источниками информации, особенно во время информационной войны. Хочешь знать, что произошло на самом деле – читай TheNewYorkTimes или ВВС.

Т.В.: Но в Беларуси люди, которые хотят узнать факты, идут на Хартию’97. Туда легко попасть с поисковиков и быстро прочитать все новости, поэтому не надо задумываться про репутацию издания. 

А.А.: Никто не исследовал, что считают люди о том, что они читают на Хартии’97. Но даже в беларусских условиях репутация срабатывает. Например, независимые онлайн-СМИ имеют определенную репутацию. И когда в Минске прогремел взрыв в метро или произошел обвал рубля, мало кто включал БТ, чтобы узнать, что произошло на самом деле. Люди шли в интернет.

Т.В.: Мне кажется, что нарастающая информационная война вообще меняет сферу отношения человека и медиа. И если прав Владимир Владимирович, что содержанием информационной войны являются интерпретационные схемы, то человек, получив вирус какой-то схемы, ищет в СМИ уже не факты, а подтверждения этой схемы. 

А.А.: Ничего нового в этом нет. Я тебе приведу пример из  Великобритании: если человек 50 лет читает TheTimes, он будет читать ее и дальше – именно потому, что в ней «нужным» или привычным образом интерпретируют схемы в его голове. Если ему нравятся другие схемы, он читает TheGuardian. Если ему вообще не нужны схемы, он  смотрит на картинки в TheSun. Ничего в этом плане не поменялось. Люди хотят считать, что они правы, и ищут в окружающем мире подтверждения правоты своей позиции, своих схем интерпретаций мира. Информационная война просто увеличивает опасность от этого.

Вл.М.: И полностью меняет соотношение между двумя составляющими войны –«горячей» и «холодной». И в случае успеха информационной войны, отпадает необходимость в «горячей». 

Т.В.: Подводя итог этому разговору, хочу отметить, что вероятно, мы только подступаем к тому, чтобы осмыслить то явление, которое стремительно разворачивается на наших глазах. И актуальными остаются вопросы о том, как  информационная война влияет на все, что затрагивает – на СМИ, людей, социальные отношения. Пока большинство подобных обсуждений, скорее имеет форму самоопределения и высказывания оценок, чем концептуализации и проблематизации наших собственных схем понимания войны. Но, возможно, это следующий этап, который не возможен без такого самоопределения и оценки.

 

Летучий университет