Арт

«Художники – это бесполезные люди!» Как узбекского художника заплевали семечками в Минске

Вячеслав Ахунов. Фото: Виктория Харитонова

 

Невыездной концептуальный художник из Узбекистана Вячеслав Ахунов провел несколько дней в Минске. «Журнал» поговорил с ним об эпохе «социалита», которая никак не закончится, о том, почему на него плевали семечками в Минске и об украденной статуе беларусского барокко, которую художник планирует вернуть в нашу страну.

– У вас колоритная шляпа...

– Привез ее из Вермонта в 2007 году. Там как художник-резидент я провел «инвентаризацию» всего в городе, наносил номера на все подряд: на столбы, лестницы… Подобный проект был у меня и раньше, я инвентаризировал камни на Иссык-Куле.

Началось это с того, что я понял: в искусстве уже все сделано, учтено, все формы, которые можно репрезентировать, уже открыты. Когда художник сталкивается с чем-то, ему говорят: «А, это уже было». Искусство развивалось во все времена, а особенно активно – в 20 веке. Карьер формообразования был выработан до конца, пришла эпоха постмодернизма. А интвентаризация всех вещей – немыслима, это футуристический проект, это же невозможно сделать физически! Разнообразие нельзя учесть полностью.

Раз в искусстве все «учтено» – значит, надо заняться вещами, которые никому не нужны, бесполезны. Художник – вообще бесполезная профессия. Это – бесполезные люди! Как у Платона в Идеальном государстве – всех художников выгнать, повесить, камнями забить. Когда Мухаммад приехал в Медину, он приказал уничтожить поэтов: они же конкуренты, не верили в единого Аллаха. Потом и у Карла Маркса в «Капитале»: не нужны будут художники при коммунизме.

В Минске я был на тракторном заводе, даже в столовой «советской» был, где подают слипшиеся макароны. Так вот, Маркс предполагал, что выйдет из проходной рабочий: напротив завода – казино, справа – дом культуры, слева – пивной бар. По теории Маркса, рабочий пойдет в дом культуры и там будет заниматься живописью. И вот это и будет настоящее искусство! А эти художники – смутьяны, обнаженных рисуют, развратничают, зачем государству бесполезное?

До эпохи романтизма художники имели нишу – обслуживали церковь и королевский двор, и были народные мастера, которые рисовали лубочные картинки. А потом художники начали сами по себе рисовать картины на социальные темы.

В советское время Ленин придумал план монументальной пропаганды – гениальная вещь! В нем для художников были заданы установки: все, что делает художник, должно подчиняться идеологии, художник – человек партийный, Партия должна за ним приглядывать и контролировать. Для этого были созданы Союзы художников. Для их членов были предусмотрены преференции: если ты в Союзе художников, тебе не грозит статья за тунеядство – точно так же как сейчас у вас, в Беларуси.

Вячеслав Ахунов во время встречи в Минске. Фото: Виктория Харитонова

 

– Когда в вас зародилось внутреннее сопротивление режиму? Или оно всегда было?

– Мою маму и отца постоянно вызывали в школу, говорили: он у вас «антикоммунист». Началось всё в 1955, мне было лет семь. Папа принес домой большой трофейный приемник. И однажды я наткнулся на мелодию, которая меня поразила! Для меня это был самый настоящий шок! И я потом всегда слушал ту волну – оказалось, это была английская радиостанция с острова Цейлон.

Это был джаз, свинг. Я понял – в мире есть еще какая-то музыка, кроме маршевой. Марши все с первой доли начинаются. А там – со второй доли! Мы привыкли маршировать, а с другой доли в ногу идти не сможешь! Под джаз маршировать невозможно! Вот тогда во мне завелась «червоточина».

А вторая «червоточина» появилась в 1958 году – когда мой отец, художник Урумбай Ахунов, сделал перформанс. Тогда не было еще слова «перформанс», тогда говорили «выкобенивается». Он увидел в журнале «Огонек» фотографию, на которой американский рабочий просит милостыню. Причем в хорошем плаще, шляпе «борсалино» (мафия носила такие в 1920-х, а потом советские партийные чиновники в таких на парад приходили, так смешно было – Политбюро в мафиозных шляпах).

Мой отец тоже надел шикарный плащ, шляпу «борсалино», стал посреди города и начал просить милостыню. Его друг-фотограф успел сделать фото отца. Потом приехали из КГБ и забрали его. Мучили-мучили и отпустили, сказав, чтобы больше «не выкобенивался», потому что папа был единственным, кто умел нарисовать Сталина и Ленина.

В 1962 году я поступил в худучилище в городе Фрунзе, там я раз 15 ходил на ленту «Великолепная семерка». Потрясающий вестерн! Тогда вдруг я увидел, как можно играть на гитаре ­– и сам стал учиться. Все это вылилось в то, что я стал играть в рок-группах, писал музыку и стихи.

В искусство я пришел из рок-музыки. Таким образом я полностью испортился.

В армии я играл в гарнизонном Доме офицеров – рок под портретом Карла Маркса. Офицеры на выходных приходили на танцы, мы играли рок-н-ролл, и они балдели – это была двойная жизнь, все понимали, как надоела идеология.

Многое зависит от встреч, мест, где бываешь. Я рос в квартире, в старинном медресе, там был музей, который оформлял отец. Я вырос среди артефактов, скелетов, приходили интересные люди – археологи, папа работал в экспедициях художником, и меня иногда брал с собой.

Все это откликнулось в одном из моих проектов в начале 1980-х – «Арт-хеология». Я подумал: найдут потом то, что останется от нашей цивилизации. Есть же неолит, палеолит – а я назвал свою эпоху «социалит». Найдут обломки букв, сложат – а там «Слава КПСС». Оссуарий с орденами. И я сделал большую книгу – похожую на те, которые я видел у папы – археологическую, с «раскопками» и планами, продольными разрезами могильников.

Книгу заметили итальянцы и издали ее. Весной на «Арт-Брюсселе» презентировали мою книгу. Но я не поехал. Как не ездил на самые крупные арт-выставки – Венецианскую Биеннале, Документу, в Кассель. Меня не выпускают из Узбекистана! Такая я ценность: в бумаге, которую мне выдают, написано: «Ваш выезд за границу нецелесообразен для государства».

– Боятся, что вы не вернетесь?

– Нет, это наказание. За что? Когда меня спрашивают, кем я работаю, я отвечаю, что я – клинический психиатр. Клиника – моя республика. Я здесь работаю психиатром, начитался Фрейда, Лакана и пишу статьи о своем президенте.

В Минске я понял, почему мой тесть любил тут отдыхать. Он воевал в Минске, здесь вся символика на зданиях сохранилась – памятники, танки. Хорошо, что у вас все сохранили, это же пласт политической культуры, настоящий «социалит»!

– В Минске вы показали перформанс. Вокруг вас сидели «ученики» и плевали в вас семечками, пока вы читали им текст об искусстве.

– До этого в институте Гете в Ташкенте я преподавал курс перформанса. Правда, наши художники ко мне не пошли, они думают, что и так все умеют, и лучше рисовать арбузы-дыни, которые купят. Перформанс ведь не продашь.

И у меня подобралась интересная группа: визажист, маникюрша, двое работников сцены, фотографы, актер, трое искусствоведов, одна профессиональная проститутка (к слову, лучше всех соображала). И я никак не мог их сосредоточить! Отказался от стола, посадил, раздал семечки: «плюйте и рассуждайте». И тогда они стали раскованными! Поставил на тома энциклопедии об искусстве Венеру – и они плевали в нее семечками.

И тогда я понял: не Венера, а я сам должен там сидеть, и они должны в меня плевать, плевать, плевать. Потому что они не хотят учиться, они приходят просто побалдеть.

– Искусство уверенно становится развлечением?

– Да! Все скатывается в аттракционизм. Я от института Гете даже денег не взял за тот курс, я был волонтером, чтобы оставаться свободным и не ходить «на работу». Получать «зарплату» – это ужас!

– Всеми способами избегаете системы?

– Всеми! Педагоги как рабы идут на каторгу, у нас старая система образования, «мы научим вас писать и рисовать, вы станете большими художниками». Ни фига! Детей надо учить мышлению! Как мой отец говорит «обезьяну и слона тоже можно научить рисовать, это навык – как гимнастика. Художника надо учить мышлению, а иначе это – ремесло».

Зато в Минске мой перформанс удался! Я был готов к нему. Внутренне я уже это пережил – что в меня будут бросать шелуху и плевать.

Перфоманс Вячеслава Ахунова в Минске. Фото: Виктория Харитонова

 

– Привычное состояние для художника, когда в него плюют?

– Да. Мне до сих пор не разрешили провести персональную выставку в моей родной стране. В прошлом октябре восемь моих работ и еще 16 работ Шухрата Бабаджанова, которые хранятся в музее в Ургенче, местная власть из отдела культуры и офицер из СНБ приказали хранительнице музея вынести и сжечь. Она отказалась это делать без документа с печатью. Информация пошла в эфир Радио «Свобода», по соцсетям, но пока неизвестно, чем всё закончится. В сети даже запустили петицию в нашу поддержку, но ни один из ташкентских художников не подписал ее!

– Что нового вы узнали о беларусах?

– Раньше я думал, что атмосфера в Минске примерно такая же, как и в Ташкенте. Беларусских художников почти не видно на крупных международных выставках. Оказалось, многие ваши художники живут за границей, они предпочли уехать, хотя это трудно, много энергии уходит на обустройство жизни. А на родине ты не так много об этом думаешь, и самое главное – ты работаешь с контекстом! Местный контекст – это и есть твоя жизнь, твои проекты, твой материал, который можно использовать.

Я много раз мог бы уехать – перешел границу и до свидания. Но нет – Узбекистан, Кыргызстан (я считаю себя узбеко-киргизским художником) – это мой мир, мое поле деятельности.

– Обязательно ли художнику работать в социально-политической тематике?

– Обязательно! На одной, так сказать, «узбекской биеннале искусства», я устроил перформанс: в медицинской маске ходил по залу с работами, где не было ни одной на социальную или политическую тему: все было гладко и хорошо. Японцы перепугались. Я объяснил: боюсь заразиться «сифилисом бессобытийности».

Нет искусства без социально-политического контекста, без избавления от идеологии, а у нас снова «вождизм и ханство». Власть устраивают «бесполезные» художники, они не опасны. Но обществу полезны художники–«протестанты».

– В Минске вы сделали проект на тему контроля. Чем обоснован такой выбор?

– Я специально выбрал Минск для арт-резиденции: думаю, наши страны похожи социально-политическим контекстом, системы идентичны. Так же правит один человек, все боятся что-то громко сказать, инициатива наказуема. Похожесть ситуаций привлекла меня, арт-объект «камера наблюдения» – это реконструкция (впервые такой объект был в 1978 году).

«Камера наблюдения» Вячеслава Ахунова в Минске. Фото: Виктория Харитонова

 

Почему реконструкция? Потому что снова наступило это время, как День Сурка. Но если раньше «камерами наблюдения» являлись сами люди, которые доносили на соседей или коллег, то сейчас – у нас везде видеокамеры, подслушивающие устройства, службы, которые смотрят твой Фейсбук, читают письма.

Но просто говорить об этом – слишком просто, надо довести все до символа, до уровня знака.

Если выставить эти мои «коробки наблюдения» (из-под холодильника, телевизора с промышленной маркировкой) на улицу, люди будут пробовать себя в роли «наблюдателя». А за кем наблюдать? И зачем? Вопрос к зрителю.

– Как бы вы назвали сегодняшнюю эпоху? Перешел ли во что-то «социалит»?

– Знаете, и у нас, и в Беларуси «социалит» как-то мутировал. Тут есть вкрапления из Запада, что-то от демократии, но многое остается неизменным. Это как скрестить змею с ежом – колючая проволока получается. От нее рано или поздно надо отказываться, от этого командно-бюрократического метода правления.

А еще у меня есть приятная новость для беларусов. Мой друг, художник Сережа Тычина, пришел как-то ко мне в мастерскую и увидел деревянную статую 18 века. Оказалось, что это беларусское барокко!

Оказывается, в 1960-х «Узбекфильм» снимал в Беларуси кино про партизана-узбека, и, видимо, стырили статую и как реквизит увезли из страны. Я как-то зашел на киностудию – валяется статуя. Спрашиваю, чего это она так у вас лежит? Говорят, тебе надо – забирай, рук у нее все равно нету. Я унес ее в свою мастерскую. Но ее место – в Беларуси, у вас в войну много ценностей пропало. И я решил передать официально эту статую Беларуси, подарить ее Национальному музею.