Арт

«Бывший сын»: «Не выходи из комы, не совершай ошибку!»

Роман Саши Филипенко «Бывший сын» – уникальное произведение хотя бы потому, что в художественной форме осмысляет ключевые травмы новейшей истории Беларуси. Однако амбициозная попытка запечатлеть Беларусь от «Немиги» до «Плошчы» выглядит скорее как поверхностная и противоречивая попытка самоанализа автора на фоне шаржа «бывшей Родины».

Роман «Быший сын» Александра Филипенко я взялась читать, как только он вышел. Заинтриговал сюжет. Речь в нем идет о впавшем в кому молодом человеке, попавшем в давку во время трагедии в метро на Немиге в 1999 году. Как и беларусский народ, юноша спит, пока политические вихри проносятся над его головой. Он просыпается незадолго до Плошчы-2010, чтобы пережить еще один шок, и, не смирившись с брутальностью реальности, уехать из страны.

Метафорическая параллель между спящим в коме молодым человеком и Беларусью под властью Лукашенко хороша. Пересказать все происходящее в стране в режиме «отстранения», пока герой спит – ход интересный. Внутренний двигатель у романа есть – это социальные травмы, которые пережили все беларусы. И которые почти не проработаны художественной рефлексией – до Филипенко в этом багаже были документальные свидетельства и несколько текстов о «Плошчах».

И все же, несмотря на значимость самого факта появления такого романа, остановилась я после первых же двух абзацев. Надо было отдышаться. Сделать паузу. Первые абзацы поражали настолько, что хотелось их как-то обдумать. Автор решил ввести читателя в повествование стремительно и темпераментно, явно ощущая свою преемственность то ли Мариенгофу в «Циниках», то ли Олеше в «Зависти». Быстрыми мазками он живописал один из весенних дней, незадолго до трагического 30 мая 1999 года в Минске.

«Заканчивалась весна. Стрелки часов выравнивались к половине девятого. (Позвольте, часовые стрелки в половине девятого будут образовывать угол где-то градусов в 70-80, в каком смысле они выравниваются?) Как низколетящие самолеты садилось солнце. (То есть, с оглушительным грохотом? Или оставляя на небе след?) Редкие мосты укрывали загнанные в трубы реки. (В Минске в трубы загнана одна река – Немига, а под мостами течет совсем другая – Свислочь, и никаких труб под мостами любезный читатель увидеть не сможет. Разве что скрестить их в своем бурном воображении вслед за автором). Возрастала влажность, испарялся пот. (При высокой влажности пот как раз испаряется очень медленно, и при возрастающей влажности он, скорее, образует капельки и стекает струйками). В городе, который больше напоминал сифилитика, таял асфальт. От жары. Срывались акробаты.» (Хочется спросить у автора, почему именно сифилитика, и откуда срывались акробаты, но мы уже поняли, что здравый смысл нам здесь не помощник).

Нет, не весь текст столь стилистически разудал. Автор признается, что писал роман около десяти лет. За такое время меняешься сам, меняется ритм твоей жизни и твоего письма. Собрать воедино нарратив, конечно, можно, но сложнее придать ему цельность.

В «Бывшем сыне» много следов «прежнего», совсем молодого автора, еще не набившего руку работой в малых публицистических жанрах. Режут ухо перегруженные уточнениями, причитаниями, восклицательными знаками монологи. Автор пытается впихнуть в прямую речь героев максимум «скрытых» отсылок, понятных только беларусам, да еще и сверху с горкой положить считываемых внешним взглядом контекстов. Чтобы «и нашим, и вашим». Есть в романе небрежные упоминания художника, который принес к резиденции тележку навоза, или «Валентина Васильевича», который говорил, что «если ты есть здесь и сейчас, то тебя не будет больше нигде и никогда». Не знаю, как извне, но изнутри они выглядят инородными кокетливыми вставками, будто автор пытается убедить беларусского читателя, что он «все еще свой», и тоже рубит фишку – то есть, культурные контексты. На персонажах это сказывается плачевно – они, будто в старинной пьесе, постоянно то выражаются выспренно и туманно, то пытаются объяснить зрителю все свои поступки и мотивации, полагая, что без пространных пояснений глупый читатель ничегошеньки в их «сложных» душевных порывах не поймет.

Речь 16-17-летних мальчиков передана весьма специфически – автор обильно пересыпает ее матом, но при этом сама структура фраз подростков напоминает рассуждения героев классической русской литературы ХIX века. Подростки спорят в ритмике тургеневских «Отцов и детей», с той лишь разницей, что для имитации естественности автор заставляет героев во время диалога о судьбах нации испражняться в школьном сортире. Главный герой, участник сортирных дискуссий, изъясняется идиомами типа «отставной козы барабанщик», спорит с бабушкой о Бродском, что, судя по всему, должно указывать на его развитую не по годам личность, но больше смахивает на желание автора украсить текст дорогими ему самому аллюзиями.

Но не только стилистическими «особенностями» обескураживает роман. Многое в его сюжете – неправдоподобно, но при этом не дотягивает до уровня красивой гиперболы.

Например, интеллигентная бабушка, сотрудница Академии Наук, всю свою жизнь посвятившая внуку, главному герою книги, не только трогательно заботится о нем, пока он лежит в коме, разговаривая с ним о политике и читая ему классику, но и приглашает проститутку, надеясь, что секс оживит внука. «Я ему лизала, облизывала, сосала, и даже немного потанцавала ему, но ему все пофиг» – говорит проститутка, выйдя из палаты. Автор этим эпизодом явно стремится взорвать наше возвышенное понимание любви бабушки: мол, любовь эта – еще шире, всеохватнее, ведь она не побрезгует никакими средствами ради блага внука. Что хотел сказать автор, понятно, но на стыке слащавого повествования и циничного эпизода возникает осадок пошлого переигрывания, которое не позволяет принимать эту сцену всерьез, а выглядит лишь назидательной вставкой о том, как дешевы в Беларуси проститутки.

Врач в больнице, куда направляют едва живого главного героя, позволяет себе фразы вроде «Ваш сын сдох» и рекомендует отдать его тело «на органы», а потом женится на матери мальчика. Позже оказывается, что это тот же врач, что выдал спецслужбистам Некляева после нападения на него вечером 19 декабря 2010 года.

Какую дать этическую оценку таким «художественным условностям» романа? Реальный заведующий больницы, фигурант истории с «экс-кандидатом», при всех своих «заслугах», выведен просто исчадием ада – его романный двойник откровенно оскорбляет впавшего в кому пациента и его бабушку, продает ее трехкомнатную квартиру, пытается нажиться и на «чудесном исцелении» своего пасынка. Студенты-практиканты, посещающие пациента в коме, гогоча, спрашивают преподавателя, можно ли безболезненно вырвать ему все зубы… Автор тут явно путает медуниверситет с ПТУ и откровенно принижает беларусскую медицину. При всех ее реальных проблемах, звероватое хамство и откровенный цинизм там если и встречаются, то скорее на уровне поликлиники, но не в операционных и палатах центральных больниц, где ведется борьба за жизнь.

Почему большое значение получают именно эти детали?

Как раз потому, что основная метафора Филипенко очень проста и удачна («Вся страна спит – вот и ты спи», «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку» – обыгрываемая фраза из Бродского так и просится прочитаться как «Не выходи из комы…»). Сложнее оказывается напылить на метафору реальность узнаваемой, близкой, достоверной Беларуси. Кроме фиксации травм хочется увидеть самое важное – повседневность, которая эти травмы прикрывает.

Узнаваемого в «Бывшем сыне» много – это минские места, вроде «новостного кафе» или кафе «Дурман», описанные метко и ярко, или атмосферный дворик в центре города, куда выходят окна главного героя… Проблемы с достоверностью – то тут, то там простой, линейный сюжет вихрится несуразностями и даёт петуха – как «по смыслу», так и аудиально.

Например (и это важно), немцы и все иностранцы упорно называются в романе «германтами». Это слово употребляют и ветеран, пришедший рассказать школьникам о реалиях Второй мировой, и бабушка, имея в виду немецкую пару, у которой ее внук гостил по «чернобыльской программе», и сам главный герой и автор – именуя так гостей столицы, «снимающих» беларусок. Такая навязчивая отсылка к одной из частей magnum opus Пруста, «У Германтов», вероятно, должна задавать высокоинтеллектуальный подтекст романа. Подобно маленькому Марселю, «бывший сын» находится «в поисках утраченного времени», страдает от холодности матери, обожает бабушку, и мечтает оказаться «у германтов» – среди лучших людей, в лучшей жизни, в лучшем обществе. Где, в конце концов, и оказывается, эмигрируя из Беларуси после Плошчы-2010.

Пора назвать и имя главного героя. Зовут его Франциск, сокращенно – Циск. Как и стоило ожидать, автор спешит разъяснить нам: да, он Франциск, так же, как и Скорина. Но почему его краткое имя, вопреки всем традициям – не Франак, или, на худой конец, не Франц, а Циск? Русскоязычному читателю стоит пояснить: «ціск» по-беларусски – давление, отсылающее и к давке в метро, в котором получил почти не совместимую с жизнью травму юноша, и к тому политическому давлению, под которым приходится выживать в Беларуси.

Рукоплескать таким находкам сложно – не все их поймут, а те, кто поймет, скорее, поморщатся от того, как грубо, по-ученически они вмонтированы в роман.

Артикуляция этого самого «циска» политической и социальной атмосферы Беларуси реализована автором максимально простым способом: все «важное» проговаривается героями прямым текстом. Бабушка говорит с внуком в коме о политике, после смерти бабушки герой о политике же продолжает говорить с ней на ее могилке.

Таким образом, роман как бы противоречит собственной же главной метафоре – мол, народ спит, а политика идет где-то отдельно от него. Ощущение, что народ фактически заключил с этой властью договор, по которому ему будет позволено за лояльность «спать», держа в одной руке «чарку», а в другой – «шкварку» – отнюдь не то, что можно вынести из романа Филипенко. Фактически, прочитав «Бывшего сына» можно сделать вывод, что, напротив, в Беларуси исключительно неравнодушное и политизированное общество, где не принято говорить и переживать о чем-либо кроме как о политике. Плохой Лукашенко, преступные спецслужбы, коррумпированные врачи, дешевые проститутки (дешевизна которых обусловлена тем, что Лукашенко – плохой, а спецслужбы – преступны). Сон, прерывающийся вспышками насилия. Таков образ Беларуси и таков образ жизни главного героя.

Что ж, это позиция автора, и он на нее имеет право. Но, как говорится, есть нюанс. Неслучайно Саша Филипенко получил и принял «Русскую премию», учрежденную «с целью сохранения и развития русского языка как уникального явления мировой культуры и поддержки русскоязычных писателей мира».

Это как нельзя хорошо укладывается в логику романа. Образ «невыносимой Беларуси» – идеальное объяснение эмиграции главного героя «к германтам», а автора – в Россию. Это желание «оправдываться» пронизывает весь роман: будто пациент психоаналитика заговаривает его пересказом свои лишений (все вокруг – такие плохие, мне так тяжело, а я ведь имею право быть здоровым и счастливым!) и все никак не решается перейти к реальному обсуждению их причин. Глубоко личностных причин, а не только давления среды, политического режима.

И все же, автора нельзя упрекнуть в неискренности – проблема скорее в глубине, на которую он был готов копать. Что же касается его главной темы – политического «циска» в Беларуси, то каждый литератор всегда сам должен решить вопрос, с какой позиции он будет писать: с позиции жалости к себе – или с позиции безжалостности к себе.