Арт

Вальжына Морт: «Я не представляю ничего, кроме поэзии»

2287 Ольга Бубич

Американские СМИ называют ее «шаровой молнией», «восходящей звездой», «одной из лучших молодых поэтесс в мире». Ее произведения описывают как «жесткие и краткие», «электрические», «воссоздающие знакомую мифологию», а лаконичность стиля сравнивают с остротой афоризмов. «Журнал» поговорил с американской минчанкой Вальжыной Морт о специфике беларусского и английского стихосложения, будущем беларусской поэзии, эмиграции, идентичности и доме.

Вальжына Морт, поэтесса из Минска, за последние десять лет была удостоена многих международных наград в области литературы, среди которых Crystal of Vilencia (Словения, 2005), the Burda Poetry Prize (Германия, 2008), the Bess Hokin Prize for Poetry (США, 2010). Ее стихотворения публиковали в сборниках «Лучшая американская поэзия 2014», «Новые европейские поэты», «Антология международной поэзии Экко», а также в журналах «The Common», «Guernica», «New Letters», «Poetry», «Poetry International», «VQR» и других. В 2011 году вышел «Collected Body» – первый сборник поэзии Морт на английском языке.

– Вальжына, с 2005 года вы живете в США. Когда слышишь ваши выступления на английском, сложно представить, что английский – не ваш родной язык. Он действительно прижился? Насколько легко и естественно для вас на нем писать, говорить и выступать?

– Я никогда не писала и не хотела писать по-русски, несмотря на то, что русский  – это мой «mother tongue», «матчына мова» – в русском языке нету дословного эквивалента этого выражения. Родной язык – это все же не обязательно «материнский». Это особенно ощутимо в «стране иммигрантов», а также в колониальном контексте, в том числе беларусском.

Что-то есть в этом отсутствии такой формулировки в русском, оно должно нам что-то сказать об отношении к крови и роду: неважно, наши младшие братья и сестры, на каком языке говорила мать (и от одной ли мы матери): вот вам вместо языка матери язык родной.

А мне не важно, что беларусский мне не материнский, потому что беларусский мне бабушкин, прабабушкин – тут кровяные воды глубже, тут я на пару поколений ближе в Еве.

Английский язык, как и беларусский, пришел ко мне в сознательном возрасте, и это два языка моего поэтического «я», языки, на которых я пишу и говорю. С одной стороны, можно говорить о языке, усвоенном бессознательно; языке, в котором мы, как Адам, тыкали пальцем в вещи и повторяли их имена. Но столько же можно сказать и о языке, который совпал с нашим становлением, языке, который был с нами, когда мы искали себя – взрослого, индивидуального, особенно для тех, кто через это проходил в 1990-х.

Когда на моих взрослеющих глазах разваливался Союз и родители теряли почву под ногами, беларусский язык научил меня быть человеком несоветским, в самом широком понимании этого слова. Отвечая на твои вопросы по-русски, я ощущаю себя колониальным субъектом, и это неприятно.

Когда я болтаю с американскими или британскими друзьями, я всегда осознаю, что английский – это язык мне чужой, в нем я, например, обобщаю частности. Не могу зайти на кухню, где друзья готовят нам ужин и продекламировать: «Тишина. Пахнет луком поджаренным». Но когда я читаю по-английски прозу или поэзию, то он – мой родной язык, близкий, знакомый, любимый, захватывающий, смешной, удивительный.

– Остается ли в ткани английского что-то, с чем труднее всего ужиться? В чем, с точки зрения поэтессы, основное его отличие от беларусского? Есть ли в языковом плане нечто, что существенно отличает оба языка?

– Ольга, это вопрос-эпос!

В английском языке невероятное количество односложных слов. В 1980-х проводились тесты живой речи, причем в академической среде, и оказалось, что 60 процентов используемых слов – односложные. Далее следуют двух-трехсложные слова с ударением на первый слог (ударение на первый слог – это сила!). Остальные слова (многосложные с ударением на не первый слог) составляют меньше 10 процентов живого языка.

Более того, вынутые из строки, большинство односложных слов (run, find, stone, heat) могут быть как глаголом, так и существительным, а иногда и прилагательным – то есть им не нужны никакие суффиксы, это такие слова-морфемы, слова-кристаллы. Слово, как рукопожатие или поцелуй. Или бац – в глаз! Английский – это язык-«Икея»: маленькими, при этом многофункциональными словами можно заставить малометражную стихотворную строчку.

Все языки по своему музыкальны, но беларусская музыкальность непередаваема в английском, потому что в английском нету таких красивых, сильных и глубоких звуков и звукосочетаний, как «ж», «жр», «жм», «шч», «шр», «рз», «хм», «цц», «цв», «чр», «дз», «рг», «жж», «зб» – я не могу остановиться, потому что я подсматриваю в поэме «Курган». В «Кургане» звук – это гобелен. Нити звуков связывают слова так, что не важно, где начинается, где заканчивается слово, все свито вместе.

Эти звуковые узоры такие необыкновенно красивые, ожидаемые, но при этом неожиданные, что рифма на концах строк просто меркнет! Зачем «пяе-свае», «раз-паказ», если есть «сонных вёсак шары, хат амшалых, як мар»? Если все уже пропитано, прошито такими неземными звуками, такой музыкой? Рифма тут – формальность, для галочки.

Попробуйте чуть-чуть переставить слова, чтобы рифма исчезла, и прочитать первую строфу так:

Паміж пустак, балот беларускай зямлі,

На ўзбярэжжы ракі шумнацечнай

Дрэмле памятка дзен, што ўцяклі ў нябыт,

Ўдзірванелы, адвечны курган. 

Я сразу оговорюсь, что я совсем не имею в виду, что так лучше. Лучше, безусловно, у классика! Этим маленьким вандализмом я хочу показать, что даже без рифмы, которая часто в беларусской традиции используется как затычка для строчки, – чтобы строчка не распалась, не высыпалась – эта строфа не распадается, она вся на внутренней музыке, на звуковой напряженности. Поэзия – это звук. Все остальное – приятная случайность.

– Ваши премии и многочисленные публикации в англоязычной прессе доказывают широкого признания в поэтическом мире международного масштаба. Какой образ Беларуси вы представляете в своем публичном дискурсе? Как можно описать интерес, который существует в США к Беларуси? Какой нашу страну видят американские читатели?

– Я не представляю ничего, кроме поэзии, и, как могу, избегаю лейблов.

С писателями из Восточной Европы принято говорить о политике, цензуре и Анне Ахматовой. Это очень ленивый подход к вопросно-ответной части выступления. Я пишу лирическую поэзию, поэтому вопрос а-ля «расскажите про беларусскую экономическую ситуацию» будет звучать абсолютно неуместным.

Иногда на чтение приходит человек, у которого какой-то особенный интерес к Беларуси, и начитает донимать такими вот идиотскими вопросами, но это бывает не часто. В основном люди приходят на поэзию и бесплатное вино. Студенты – для зачета.

Знаете, за пять лет обучения в инязе – гуманитарные науки, зарубежная литература – мне не пришлось по учебе прочитать ни одного стихотворения. Поэзия вообще не рассматривалась. По сравнению с нами (во всяком случае, теми нами), американские студенты читают поэзию как бешеные. Меня особенно приятно удивляют технари, химики, биологи, инженеры – с ними интересней всего читать стихи.

Например, у меня есть знакомый врач, которая по окончанию своей смены собирает вокруг себя интернов и читает им стихотворение – каждый день! Я спросила: «Зачем?» Она ответила: «В нашей профессии очень важно оставаться людьми». Такому читателю все равно откуда поэт – из Беларуси или Мадагаскара.

– В мире современного арта модно говорить об «актуальном искусстве», «актуальной литературе». Что представляет собой актуальная поэзия? Служит ли она инструментом политических и социальных изменений? Или ее основная задача в чем-то еще? При каких условиях «актуальной» может стать беларусская поэзия?

– Актуальность – это временная характеристика. Поэзия – вне времени. Я читаю и Купалу, и Коллриджа, и Шимборску как поэзию, которая не то чтобы «сейчас» – она «всегда». Для нее вопрос актуальности просто не существует. Вот возьмем известное стихотворение Дана Пагиса о войне, о Холокосте  – то есть о политических и социальных изменениях:

 

Напісана алоўкам на запячатаным цягніку

 

У гэтым вагоне

я Ева

з сынам Авелем

Калі сустрэнеце майго старэйшага сына

Каіна сына Адама

скажыце яму што я

 

Какая тут «задача»? А задача одна – быть стихотворением. Поэзия – это не инструмент какого-то третьего явления, в ней нет дидактизма, скрытой повестки. Она сама себе явление. Это стихотворение не дает нам ни одного ответа, но зато оставляет нас с десятком вопросов.

К самому первому вопросу: Пагис вырос, говоря по-немецки, а стихи писал на иврите, который выучил в уже в сознательном возрасте. 

– Ваше творчество в конце 1990-х было связано с деятельностью движения Бум-Бам-Лит. Следили ли вы за творческой карьерой своих соратников по поэтическому цеху? Что случилось с беларусской литературой за последние десятилетия?

– Я не могу ничего охарактеризовать, потому что характеристики мне не очень интересны. Пусть критики характеризуют. Мне бы хотелось, чтобы был неколхозный журнал современной поэзии. Очень классные «Прайдзісвет», «Макулатура». Представляете себе печатный «Прайдзісвет»? Это были бы номера-антологии! У нас антологий выходит очень мало. Это много работы – одно получение авторских прав для большого количества текстов, написанных разными авторами, займет полжизни и казны. Но антологии – это прекрасное средство быстрого вливания новой крови в литературу!

– На вашей книжной полке Владимир Набоков, Иосиф Бродский, Осип Мандельштам. Все они – люди, в какой-то степени утратившие родину. Вы сейчас тоже в какой-то степени отшельник с поэтическим чемоданом: от США до Тринидад. Существует ли вообще понятие «дома» или «родины»?

– Я не знаю и не очень переживаю, что не знаю. А вопрос очень красивый. Спросить, что такой «дом» – это как спросить, что такое «Бог». Разве может быть ответ?

Мы сегодня с дочкой смотрели вместе «Золушку». Там в начале фильма есть сцена, где Янина Жеймо разговаривает с вещами на кухне, что-то спрашивает у чайника, у настенных часов.

Может быть дом – это место, где мы разговариваем с вещами, где вещи нас знают лучше, чем даже самые близкие люди.

Читайте дальше:

Вальжына Морт: «Я бы литературные премии в Беларуси пока убрала, чтобы все разошлись по домам и не мешали дышать мыслям и языку»

Радио Тишина. Как мы молчим о культуре

Комментировать