Арт

No Style. Мусорная культура, версия 2.0

Шумовая культура беларусского образца оказалась более жизнеспособной, чем можно было предположить. И это заставляет присмотреться к ней более внимательно. Почему еще действует наше провинциальное шапито? Чем жив весь этот цирк и кому он интересен? Какие импульсы приводят его в движение? Что он делает с нами? Существует ли, наконец, некий особый путь отечественного культпроцесса? И насколько он управляем?

Если негде прочитать ответы на свои вопросы, начинаешь писать сам. Картинка из пестрых осколков странных вещей складывается тогда как бы сама собой. И ничего страшного, если автор с ней не согласен.

Текст написан в 2011 году. В переводе на беларусский он опубликован в книге «Код прысутнасці: анталогія беларускага мыслення. 2000-2015». Анаталогия издана совместно Летучим университетом и Беларусским Коллегиумом. Приобрести анталогию можно в книжных магазинах «Логвинаў» и «Академкнига».

Горизонтальный пейзаж

Разрыв между этажами культурного пространства, о котором мы рассуждали в начале нулевых, разрушил прежнюю иерархию культурных образцов и динамику естественного обновления. Что выглядело вполне естественно и закономерно. И вызывало сдержанный оптимизм. Cитуация комы административно-бюрократической культуриндустрии виделась кануном глубинных сдвигов и радикальных новаций.

Вышло иначе: властная система ортодоксально-репрессивной ориентации, сопрягавшая авторитарный стиль правления с сентиментальной привязанностью к советскому ретро, была столь успешно занята собственным политическим самосохранением, что при этом автоматически воспроизвела и тот культурный расклад, который сделал ее возможным.

Иными словами, в последние десять лет остался практически неизменным баланс «сильной» культуры власти и «слабых» культурных альтернатив, сосуществующих в общем поле инерционно-патриархальной низовой культурности.

Нет индустрии культуры. Есть парады, корпоративы, домашние аттракционы и хуторские забавы.

Политическая монополия правящего клана обернулась монополией культурной: все основные финансовые, образовательные и информационные ресурсы в этой сфере принадлежат государству. Прочее несущественно и малозначимо – по крайней мере, с точки зрения державных приоритетов.

Но тут и таится подвох: то, что мнится «главной» культурой, уже давно ничего не значит. И никак не является ведущим ресурсом формирования сознания нации. Вертикали нет. Есть пространство сосуществующих культурных полей. Горизонтальный пейзаж.

«Журнал» также рекомендует:

  

Пустота наличной госкультуры вполне объяснима. Культурная политика зеркалит наличный стиль власти: в обоих случаях волевое регулирование (нередко вопреки логике и здравому рассудку) оказывается главным инструментом управления процессами.

Естественно, что главным адресатом любого «разрешенного» культурного текста оказывается при этом не публика, а заказчик. И базовый мессидж формулируется в приемлемом и доступном ему формате. Культура власти беседует только со властью. И, по большому счету, только ей и интересна.

Коммерческий провал в прокате всех без исключения беларусских фильмов последнего десятилетия, минимальные продажи отечественных «державных» поп-артистов, сбор зрителей по спискам учреждений и дармовым пригласительным на эстрадно-пропагандистские акции типа «За Беларусь!», полное отсутствие в поле общественного интереса литераторов из провластного Союза писателей, БРСМовская массовка в первых рядах крупных концертов (с непременными аниматорами, управляющими демонстрацией «энтузиазма») – это и есть предельно выразительное воплощение шумовой сущности официальной культуры. Ей нечего сказать. Да, в общем-то, и незачем.

Песня звучит для заказчика. А согнанные зрители – причуда клиента. Массовка. Имитация народной любви. Тут главное не завлечь зрителя, а пройти госприемку. Показать лояльность. Освоить бюджет. И не попасться на нецелевом использовании госсредств.

Цензура стыдлива, анонимна и бессмысленна как пьяный мордобой. Ей, собственно, нечего защищать кроме чести и достоинства первого лица страны. Так жить можно долго: пока не иссякнет финансирование.

«Журнал» также рекомендует:

  

Не менее жизнестойкой (хотя и в несоизмеримо меньших масштабах) оказалась неформатная и приватизированная «малая» культура. И, в общем-то, по аналогичным причинам: ей тоже не особенно нужна борьба за публику.

Такой продукт изначально имеет четкую прописку в конкретной субкультурной зоне, т.е. воспроизводит определенный тип локальной ментальности – а, значит, ограничен с точки зрения привлекательности для потребителя. Кроме того, отсутствие негосударственной сети распространения подобной продукции в масштабах всей страны резко ограничивает возможности распространения – и, соответственно, шансы на коммерческий успех.

И, наконец, весомая часть «неформатного» продукта делается за счет внешнего грантового финансирования – и чаще всего не связана с финансовыми рисками производителя. Это значит, что прибыль превращается в приятный нечаянный бонус для изготовителя – а никак не в жизненно важный ресурс развития проекта.

Дотационная грантовая культура существует не столько как креативные всплески, сколько как коммуникативные эффекты, возможные а) при «правильной» коммуникации с «правильными» инвесторами, и б) при верном выборе кодов для нишевой аудитории. Забудьте про революции: эти тексты создаются для нашего гетто. И имеют вес только в его пределах.

Но это не всё. В тени державной «фабрикой шума» с ее генералами и альтернативными «мастерскими артефактов» с их шальными капитанами, вполне самодостаточными и интересными лишь самим себе, живет внесистемная масса рядовых культурного процесса. Те, кого формовщики мозгов считают тупой толпой пожирателей попкорна с красно-зелеными бантиками в петлицах. Или дешевой рабочей силой для своих затей.

Профанный обитатель беларусской культуры живет именно рядом с отечественными программистами смыслов. Поскольку совместим с ними пространственно, но никак не ментально. Все памятные провалы как государственных, так и неформальных попыток обустройства народного сознания – результат нежелания понять профана не как объект пропагандистского воздействия, а как действующего актора культурных процессов. Агента без лицензии на креатив.

«Журнал» также рекомендует:

  

Пацанская правда, партизанская жизнь

Тесная спайка политического и эстетического в системе беларусской культуры последних десятилетий привела к синхронному коллапсу политических технологий и культурных мифов. Надрывное идеологическое противостояние образца начала нулевых фактически сошло на «нет». И тем самым объективно снизило потребность в культурных героях агитационно-вербовочного плана – причем по обе стороны баррикады.

Смерть «культуры сопротивления» лишила смысла и суетливую активность ее противников. Сегодняшние культурные стратегии полностью обесценились для внешней (некорпоративной) публики.

Имитационное культуротворчество провластных элит и лабораторные опыты альтернативы одинаково пусты в глазах профана, поскольку неспособны смоделировать адекватные и пригодные для повседневного употребления схемы реальности. Они продуцируют иллюзию управляемости – и им абсолютно не мешает тот факт, что реальность упорно сопротивляется их коллективным усилиям.

Любой подобный концепт приобретает мусорный статус в глазах неангажированных сообществ, поскольку он придуман и растиражирован «шумовыми оркестрами» профессиональных интеллектуалов. Машины шума не ориентируют социум, а, напротив, сбивают его с толку. Расширенное воспроизводство любой культурной мифологии предполагает, как минимум, сам факт ее наличия.

В нашем случае мы лишены как внятной мифологии власти (так и не сумевшей за все годы правления выстроить убедительную версию общей судьбы), так и легенды перемен, разменявшейся на политические куплеты и слоганы. С точки зрения неполитизированного большинства их вес одинаково мал.

«Журнал» также рекомендует:

  

Поэтому любые попытки волевого окультуривания элитами электората в желаемом ключе (описанные российским исследователем Александром Эткиндом как опыт «самоколонизации» нации) закономерно встречают со стороны осчастливленных масс психологический ступор и тихий саботаж. Поскольку в любом случае местный обыватель попадает под прессинг очередной колониальной администрации и ее проекта счастья для «туземцев». Но как раз «туземцами» локальное сообщество себя не видит и не признает. У него нет прописанных убеждений. Зато есть правда повседневности, опыты неконцептуализированного бытия между строк очередного умозрительного проекта.

Спонтанное бытовое диссидентство, рассыпающийся на массу частных действий и ситуаций. Это протест – как сказал бы Маркс – «базиса», уставшего от диктатуры «надстройки». Или, если угодно, мятеж практического сознания против идеологических иньекций. Правомерно обозначить его как практики стихийного культур-партизанства.

Его порождает обострившееся в нулевых чувство экзистенциального одиночества толпы, внезапно лишенной ключей к реальности. Время остановилось. Будущее кончилось. Прошлое разобрали на враждующие между собой апокрифы. В большой битве бумажных драконов профан (живущий за рамками бойцовских клубов и ударных дружин) оказался лишним. С его жизнью решили разобраться без него. И развалины советской культурности, присыпанные прахом недолгого «адраджэньня», стали для него средой обитания и естественным убежищем. В котором лучшим средством самоидентификации оказались эмоциональные привязки и спонтанные созвучия.

Тут срабатывает не продуманный выбор, а пацанские привычки и девчачьи сантименты. Нижний этаж культуры, неотрефлексированный коллективный опыт.

Низовое культур-партизанство – не теория, а набор интуитивных практик, не имеющий никакого отношения к сайту «Белорусский партизан» и альманаху «pARTisan». Партизан – это просто опыт жизни в родной стране, которая тебе не принадлежит. Это опыт самоидентификации на перекрестке культурных интервенций. Поэтому всё здесь вторично.

Партизан креативен по-своему: он строит не культурный Большой Канон, а малую культурную среду. Себе по росту. Такой самодельный мир строится из осколков чужих культурных систем, использованных по сиюминутному настроению, а не по глобальным лекалам. И креативность эта обратно пропорциональна степени его включенности в шумовую культур-индустрию. Партизан на ставке – это уже наемник. Статист в чужой игре.

Естественный ресурс партизанской культуры – трофейные артефакты, вражеские инфо-ресурсы, чужие тексты. Плюс домашние запасы – независимый от смены колониальных властей пласт архаики, потаенные коды национальной души. Разрушение системы административно управляемой культуры возвращает страну на исходный уровень коллективной ментальности.

Поэтому нет смысла винить систему и лично ППРБ в жуткой раскраске улиц, убогой рекламе, дурацких телешоу или диких плясках родных попсовиков. Это не Стиль Власти. Это, напротив, вызывающее отсутствие Стиля Власти. Жизнь в No Style.

То, что нередко считают вульгарной или посредственной культурностью, в случае Беларуси точнее было бы назвать практиками дилетантского конструирования постколониального культурного пространства. Реанимацией общинного сознания в не-до-транзитивном социуме.

Беларусский партизан-креатив есть автопортрет растерянного общества. Он живет не в филармониях, музеях и академиях художеств, а на стихийных рынках, в пиццериях и маршрутках, на презентациях и клубных вечеринках.

Он рифмует пацанский гонор спальных районов с глянцевым нью-йоркским хип-хопом и русским блатняком. Он лечит андерграунд обрывками позавчерашних арт-манифестов, винтажным порно и  мемуарами бомбистов. Он тасует в душе недозрелого бизнес-сословия пряный лаунж De Phazz, дефиле Ивана Айплатова, Патрисию Каас, дам с собачками, шпанистые понты Comedy Club... И функционирует, не приходя в сознание.

Именно так: абсолютное большинство белорусских культур-партизан действует, не подозревая о своей партизанской миссии. Тем не менее, они партизаны – по своей прописке в системе белорусской культуры и хаотичному стилю взаимоотношений с ней. Сколько в стране партизанских войн? По одной для каждого, кому тесен «формат». Да что там, мы все партизаны – как жертвы травматичного контакта с агрессивным культурным контекстом.

Немногие живут разумом. Большинство – сердцем. На одного сознательного «нового европейца» у нас приходятся сотни интуитивных. На пару осмысленных «евразийцев» – толпы нечаянных, по жизни попавших под энергетический выброс российской души. Тут действует не ланцет рефлексии, а спонтанное согласие личного опыта с волной культуры. Нам, патлатым недоучкам 70-х, с ходу было ясно: какой-нибудь Вячеслав Добрынин – это не про нас, а вот Creedence Clearwater Revival – совсем наоборот.

Рядовой культур-партизан – активный профан. Он не знаком с Бодрийаром и не читал Акудовича. Он не верит в фантом Союзного государства и не думает про Евросоюз. Он просто живет как умеет.

В его хит-параде мирно уживаются «Ляпис Трубецкой», Стас Михайлов, «Крамбамбуля» и последние хиты «Европа плюс». Он смотрит московские сериалы пополам с «Доктором Хаузом», одинаково безразлично потребляет Голливуд и «Мосфильм», отважно сочетает гамбургеры с «Аліварыяй». На работе говорит на русском, с мамой – «па-нашаму». Едет в Москву за деньгами, в Вильнюс – за стилем.

Девочка из Вилейки в желтой маечке с надписью Let's Gо Wild и билетом БРСМ в сумочке, отправляющаяся в Минск учить в Лингвистическом университете китайский с тайной мечтой про «шенген» – вот его честное зеркало.

Партизан – перемещенное лицо. Перманентный ремикс. Любая культурная идентификация оказывается проблематичной. Ясно, что мы уже никак не «русские со знаком качества». Но как европейцев себя еще не поняли. И как нацию не успели полюбить.

Никакой стабильной прописки: роли меняются постоянно. На футболе ты – патриот БАТЭ, у телевизора – обитатель российской провинции, на концерте Стинга – почти гражданин мира. Такое партизанство – не осознанный выбор, а вынужденный путь под перекрестным огнем шумовых информационных каналов.

Тебя постоянно пробуют завлечь, уговорить, завербовать. Но партизан действует когда захочет. И играет вне планов и графиков. Хотя всегда согласно доступному ассортименту культурных предложений.

Бытовой культур-партизан почти не виден. Он живет в тени двух своих концептуальных двойников.

Первый – державный миф Великого Партизана, используемый режимом как символ преемственности и легитимности собственной власти («Кто победил фашистов? Мы!»), а по совместительству – как воплощение духа независимости нации (созвучное импровизационной «партизанской» внешней политике).

Второй – изрядно поблекший за последнее десятилетие миф Ментального Партизанства, сказка о боевой контркультуре антилукашистов. Идеальный посыл для западных партнеров, экспортная версия белорусской альтернативы. Единственным достоверным артефактом которой был и остается «Свободный театр».

Двойники кричат громче. Зато простак – настоящий. Мы все думаем, как с ним быть. А он знай себе партизанит.

Третий стиль: зависимые независимые

Банальное разделение на «наших» и «не наших», оставшееся нам в наследство от заточенной на борьбу советской системы, казалось достаточно убедительным в 1990-х. Тогда острота политических конфликтов и интенсивность идейного противостояния были настолько очевидными, что раскол культуры выглядел абсолютно естественным: речь шла о выборе пути нации и мнения на этот счет были радикально противоположными.

Другое будущее виделось достижимым через социальную активность и идейный напор. То время создало невиданное прежде в самой умеренной из советских республик сообщество: дизайнеров альтернативной социальности, конструкторов Другой Беларуси. И здесь говорить о взаимопонимании с официальной культурой было просто смешно: ее ортодоксально-охранительная ориентация никак не совпадала с тем взрывом культурного креатива, который продемонстрировала недолгая белорусская «бархатная революция».

Более того, госкультура уже тогда, после первых президентских выборов, выглядела содержательно пустой и стилистически беспомощной. С «шумовым» конвейером договариваться казалось никчемным: канун перемен обещал его полный демонтаж.

Госкультуру рассматривали с позиции силы. И для этого были все основания: она никак не могла соперничать с яркой и задиристой «альтернативой». Из подобного лобового противостояния были возможны несколько выходов:

1. Радикальное обновление мейнстрима и ротация культурных элит как выбор власти. Принципиальный пересмотр советского наследия и авторитарное конструирование культурной политики с позиции «просвещенного национализма». Идеологический выбор. Культура как концепт новой администрации.

2. Денационализация культур-индустрии и обустройство ее по западному образцу как «глобального гипермаркета» с широким набором конкурирующих продуктов. Отказ от бюджетного финансирования в пользу запуска рыночных механизмов и создания «открытой культурной зоны» для прихода внешних инвесторов. Коммерческий выбор. Культура как саморегулирующийся «базар».

3. Совмещение построения новой официальной культуры (как инструмента легитимизации власти и программирования масовых настроений) с осторожной либерализацией в сфере мелких частных инициатив и клубного бизнеса. Контроль за верхними этажами плюс лицензирование низовой активности. Культура власти как ресурс господства, культур-коммерсанты как источник пополнения госбюджета.

Иными словами, наиболее эффективный путь трансформаций предполагал коммерсализацию «альтернативы», что автоматически означало принципиальную смену режима коммуникации: «разрешенной» культуре не было бы смысла сражаться с благословившей ее системой. Фактическая смерть контркультуры свела бы на нет героическое противостояние с режимом, переведя ситуацию с политических на экономические рельсы. Выиграли бы обе стороны прежних конфликтов.

Но кто сказал, что у нас выбирают лучшее?

Озабоченная самосохранением система в итоге не сумела отказаться от культурной цензуры и репрессивно-запретительной стратегии в работе с «другой культурой». Культурный рынок так и остался по сути не-до-приватизированным и существует в режиме жесткой зависимости от административных причуд.

Авторитарный режим провел определенные реформы в сфере культур-предпринимательства – но тут же ограничил свободу инициативы, предельно забюрократизировав любые попытки частных инициатив в этом поле. Управляемая культура беларусского образца в итоге осталась «фабрикой шума», радикальные арт-сообщества получили все основания для сохранения боевых антисистемных настроений, культурные гетто остались ежедневными праздниками продвинутых меньшинств без шансов выхода на большие площадки.

А вот с коммерциализацией новых идей вышло не так просто. Поскольку, как ни странно, мы все же получили свой новый мэйнстрим – беспартийных артистов без консерваторского образования, успешно преодолевших пристрастие к живописному соцреализму, купаловской лирике и хард-роковым запилам.

Самые внятные примеры в музыке – гитарные романтики J:Морс, шансонье Змитер Войтюшкевич, блюз-роковая «Крама», софт-джазеры из Apple Tea. В литературе – безусловно, многостаночник Андрей Хаданович и его окружение. В изобразительном арте – Цеслер, Рымашевский, Вашкевич.

Проблема в том, что этот потенциал до сих пор слабо востребован и не может фунционировать в полную силу. А потому новый мэйнстрим – скорее перспектива, чем факт. Мешают другие мэйнстримы: шумовой державный и чумовой соседский.

Третьему тренду (культуре вне госдотаций и контркультурных амбиций) в нашем раскладе труднее всего. Для государства они недостаточно лояльны, для внешних спонсоров – не вполне боевиты. Они в принципе способен заработать и сам (расширяя публику за счет профанной партизан-среды) – но жестко зависят от импровизационного экономического курса государства. Они хотят быть известными и в принципе знают как это сделать – но вынуждены действовать с оглядкой на чиновный маразм, президентские директивы и наличную политическую ситуацию. Они, наконец, – вполне белорусские артисты.

Но тут проблема в квадрате: за границей приходится доказывать свою конвертируемость, а в стране – собственную «беларусскость» (рискуя обидеть приверженцев другой модели национальной гордости). И когда они вспоминают о личной гражданской позиции – это может стать большой проблемой для бизнеса. Поэтому третий тренд работает преимущественно на вывоз. Он убедителен за кордоном. А в Беларуси проблематичен. Поскольку играет по правилам, которые тут работают через раз.

Попытки дружбы и любви

Единство культуры – как снежный человек: все о нем говорят, но мало кто видел. Тем не менее, страна за отчетный период периодически оказывалась озабоченной собственной культурной разобщенностью.

Точнее, стране было все равно: ее куда больше интересовал наличный курс доллара. Гипотетическое «восоединение» интересовало культурные элиты – провластную и альтернативную.

Как правило, такое случалось в виду приближающихся выборов или очередного раунда игр с Западом. Иными словами, ситуация возможных политических сдвигов остро ставила вопрос о культуре как пропагандистском ресурсе и вынуждала к поиску новых средств эффективного программирования электората. Обычная самоуспокоенность культурного топ-менеджмента сменялась поиском новых рычагов влияния на ситуацию. В том числе и через «диалог» прежних идейных и эстетических противников.

При всем сходстве общей цели, мотивации сторон существенно различались. С одной стороны, утомленный подпольем и разобщенный андерграунд видел в легализации выход из творческого тупика. Он был готов отказаться от радикальных политических высказываний в пользу доступа к государственным ресурсам, площадкам и информационным каналам.

Взамен лобового идейного противостояния виделась тактика компьютерного вируса: постепенная мягкая трансформация системы изнутри. Для значительной части культур-активистов, вытесненных в подполье против своей воли (и, соответственно, попавших в «борцы» не по зову сердца), это оказалось привлекательным как возвращение в норму, творческая реабилитация перед системой.

С другой стороны, кризис провластной культур-индустрии достиг за последние годы критической отметки. Творческая беспомощность шумовой «большой» культуры требовала радикального апгрейда идей и героев – но в рамках авторитарной госсистемы возможность обновления и роста была изначально не заложена. Это значило, что внутренних резервов нет. Оставалось искать внешние.

Для дотационной госкультуры привлечение ресурсов «враждебного» лагеря было важным как решение двойной задачи: спасение собственной репутации перед лицом державного заказчика и ослабление идеологического противника за счет перевербовки его наиболее харизматичных агентов. То, что альтернативщикам казалось хитроумной диверсией против системы, для их «партнеров по диалогу» оказалось четкой контригрой по присвоению и поглощению альтернативной риторики и ее носителей. Партию власти устраивал любой результат: в случае удачи перевербованные герои укрепят режим, в случае провала останутся замаранными сотрудничеством с властью.

Именно по такой схеме разворачивался ряд событий последних лет: от памятного душевного чаепития с чиновником Пролесковским опальных рокмэнов во главе с Лявоном Вольским (2008) до появления на «Беларусьфильме» по личному приглашению руководства студии запрещенного режиссера Кудиненко («Оккупация. Мистерии») в паре с мятежным художником Клиновым (2010).

Везде сработал одинаковый сюжет: предельное дружелюбие, чиновный восторг перед талантами, обещание власти «не давить» взамен ответной готовности «не мешать», взволнованный лепет государственной прессы – и творческий провал на выходе. Результат закономерный, поскольку власть звала никак не в партнеры.

Показательна судьба проекта «Беларусский павильон Венецианской биеналле» (2009). Он возник как случайная встреча арт-богемы и технической ошибки: внезапно на неделю освободился целый этаж ВДНХ. Его с ходу заполнили актуальным беларусским искусством. И выдумали сказку про «Венецию здесь».

Хорошо, потому что нет проблем с доставкой. Плохо, потому что Венеции нет дела до беларусского арта. Сколько в стране актуального искусства и кому оно нужно – так и осталось неясным. Но в симпатичной игре с «Беларусским павильоном на Венецианской биеналле» интереснее всего не сама акция, а ее продолжение.

Министерство культуры приняло сигнал и вполне серьезно затеяло художественный десант в Венецию. При этом, авторы идеи, кураторы проекта, зарубежные консультанты и прочие заинтересованные лица, успевшие по итогам акции начать разработку проекта, были волевым решением убраны из числа организаторов и участников. Приватную «Венецию» оперативно национализировали и назначили своих, проверенных менеджеров. На биеналле, разумеется, тоже поехали отобранные по державной разнарядке (в том числе экс-«партизан» Клинов).

Не менее любопытен опыт других приватных либерально-синтетических инициатив. Музыкальный проект «Ў», созданный в 2010 году по инициативе музыканта Романа Орлова (экс-«J:Морс»), объединил беларусских артистов разных стилей и убеждений – от «альтернативщика» Помидорова до «попсовика» Хлестова.

Как объяснял идеолог проекта Орлов – для продвижения отечественной музыки на российском рынке. Стилистическая всеядность и демонстративная аполитичность «Ў» стали амбициозной попыткой «другого стиля», поверх музыкальных и политических расхождений. Но дебютный диск группы продемонстрировал не прорыв, а тупик: усредненный поп-материал с компромиссным звуком, в котором практически теряются и гасят друг друга харизматичные приглашенные солисты.

На уровне концептуальных заявлений нельзя не вспомнить «Дэкларацыю адзінства культуры» (2010), принятую в Геттингене выездным семинаром культурных активистов под руководством методолога Владимира Мацкевича. Преамбула констатировала: «Паэты, музыкі і мастакі “маркіраваліся” не паводле іх таленту і культурнага даробку, а паводле лаяльнасьці або нелаяльнасьці да ўладаў. Дзякуючы ўсяму гэтаму ў саміх панятках мовы, нацыі і культуры быў пасеяны канфлікт».

Обозначив прежнюю разобщенность интеллектуальных сил страны, авторы «Дэклярацыі» предложили культурным героям объединиться перед лицом глобализации. И покончить с идейными разногласиями. Текст c претензией на манифест перезагрузки отечественной культуры вызвал сдержанный энтузиазм у самих «геттингенцев», вялую дискуссию в неформальном интеллектуальном сообществе – и глухое молчание официальных культурных органов.

Последнее представляется совершенно логичным: вертикаль культполитики сохраняет свой статус госслужащих – т.е. наемных работников, по определению лояльных режиму и не способных к эффективному самоуправлению. Культура власти по-прежнему склонна видеть неформатных интеллектуалов как слабого партнера. В лучшем случае – как расходный материал для собственных проектов. И уж никак не равноправного участника «конструктивного диалога».

Возможности «либерального» апгрейда официального культурного канона в принципе крайне сомнительны. Расширение сферы легального креатива осуществляется в рамках той же самой – выжженной политической борьбой и репрессивно-запретительной культурной политикой – «хуторской» зоны отечественной культуры. Без притока внешних финансовых и концептуальных инвестиций.

Поэтому «либерализация» как демонстративная амнистия инакомыслящих, способна привлечь на свою сторону «из лагеря врага» лишь инвалидов прежней войны культур. Отмеченных депрессивным опытом подполья, но лишенных внятного сценария собственного существования. И испытывающих сильную потребность во внешнем руководстве и легальных площадках.

Нация light: бульбаш как воля и представление

Регулярные провалы попыток тактического сближения державной и альтернативной креативных элит в комплекте с преимущественно «шумовым» (с точки зрения большинства) эффектом их автономного существования неизбежно переводят борьбу за новую национальную культурную парадигму с «верхних этажей» концептуального противостояния в «партер».

В отсутствие очевидного в масштабах нации набора культурных персон главным объектом поп-раскрутки становится Народ. Точнее, его карикатурно-лубочный образ. Тут сошлись все – от госТВ до альтернативных шансонье. Интеллектуальное моделирование новой коллективной ментальности сменили различные формы работы с низовым материалом. Героя эпохи утомленности борьбой зовут Бульбаш.

«Новый курс» государственной культурной политики (назовем его «бульбашизация»), как и «либерализация» в целом, был связан с решением двух тактических задач:

а) управляемой реанимацией национального самосознания посредством конструирования «тутэйшых» поп-текстов с узнаваемой локальной маркировкой;

б) превращением националистической риторики из орудия политической и культурной альтернативы в инструмент наличной власти.

Не случайно пик общей «бульбашизации» пришелся на 2008-2009 годы – паузу между президентскими выборами, когда спад пропагандистского азарта дал время поиграть в народные аттрационы. Именно тогда были изготовлены эталонные бульбаш-артефакты: шпионский боевик «Щит отечества» (реж. Денис Скворцов), деревенская комедия «На спине у черного кота» (реж. Иван Павлов), дуплет новогодних программ ОНТ (оба – режиссер Александра Бутор) «Паўлінка new» (новогодняя ночь 2008) и «Батлейка» (новогодняя ночь 2009).

«Альтернатива» отозвалась не менее значимыми текстами: белсатовским «Сьнежным завулкам, 8» (2008) и диском «Куплеты і прыпевы» (2008) Лявона Вольского. Да и всей продукцией «Крамбамбули». B конце 2008 года под руководством активистов ЗБС «Бацькаўшчына» стартовала всебеларусская общественно-культурная кампании «Будзьма!» Ее целью было заявлено стимулирование «пост-политического» национального самосознания через пропаганду белорусских культурных ценностей для широкой публики.

Общим для всех вышеназванных проектов стал курс на декоративную «народность», торжество дизайна над контентом и диковатый микс жанров и стилей. «Щит отечества» реанимировал позднесоветское агит-кино из жизни продажных физиков, гнусных шпионов и героических комсомолок.

Мистический сельский водевиль «На спине у черного кота» отважно скрестил Тарковского, Голливуд, «Белые росы» и Филиппа Киркорова. Новогоднее шоу от «Белсат» под завязку загрузили имитациями под архивные поп-мотивы 1960-х. Вольский запел дворовые аудио-фельетоны, сдобренные клипами в духе уличных граффити. Высшим достижением «Будзьма!» стал пятиминутный анимационный ролик в стиле «Беларусь для чайников».

Крайне показательным оказался ключевой посыл «Паўлінкі new» и «Батлейки».

Первый проект – современная версия классической пьесы Янки Купалы – представил Беларусь как опереточный заповедник гламурного агро-туризма. Там в реках плещутся русалки, дурковатые персонажи в костюмчиках эпохи нэпа говорят на ломаной «трасянке», чисто по-белорусски изъясняется лишь главный злодей, а ухоженные пейзане дружно пляшут под «пана Колдуна» и скандируют в финале: «Ты – бульбаш и я – бульбаш, мы это знаем, так давай, запевай, страна родная!» (к слову, водка «Бульбашъ» стала одним из спонсоров программы). Гордиться зрителю предложили собственными «туземными» добродетелями: доверчивостью, недалекостью и готовностью сплясать по любому поводу.

В «Батлейке» скрестили давно устаревшие басни Кондрата Крапивы с репертуаром «Песняров» (во всех их инкарнациях), заставив разряженных артистов играть во дворе едва пережившего «евроремонт» Мирского замка. Здесь уже не калечили белорусский язык, пожалели первоисточник. Но от этого карикатурное комическое действо не стало убедительнее. Не спас даже портретик Богдановича в комнате лирического героя. Получилась очередная оперетка в «местном духе» – зрелище для людей, лишенных чувства национальной гордости.

Реабилитированный режиссер Кудиненко снял костюмную страшилку «Масакра» (2010), провозглашенную открытием жанра «бульба-хоррор». Странный альянс: сюжет Мериме снабдили бледными намеками на восстание Калиновского, на первые роли позвали звезд московских сериалов, граф-оборотень стал соперником заезжего «москаля», карикатурную «тутэйшую» аристократию отдали на растерзание зверю. Локальная фактура потерялась за хоррор-штампами, скромный бюджет свёл спецэфекты к пиротехнике, невнятность сценария («поправленного» многочисленными чиновными согласованиями и утверждениями) лишила смысла базовый мессидж. Не сложившись как жесткий триллер, «Масакра» не сложилась и как «национальный» текст.

Не менее симптоматична и лента Александра Канановича – бульба-панк-коллаж «Дастиш фантастиш» (2010). У молодого автора получился гибрид российского «молодежного» фильма, традиционной для «Беларусьфильма» деревенской комедии и абсурдистского авантюрного кино с элементами фантастики. Денежное дерево, крашеные негры, деревенские свадьбы, мягкое садо-мазо и Вольский на розовом танке... Кананович назвал свой фильм «киноистерикой» – и ничуть не погрешил против истины.

В каком-то смысле все это прогресс. В поле зрения «конструкторов смыслов» наконец-то попала не воображаемая, а реальная партизанская культурность страны агрогородков: незатейливая, лоскутная, мозаичная, с общим знаменателем в виде куцых школьных знаний. С реальной публикой пытаются говорить на ее языке, стремясь преодолеть смысловые разрывы «мусорной культуры».

Но при наличии концептуальной пустоты «наверху» это неизбежно ведет к тихой смене приоритетов: низовые пласты национальной культуры становятся высшим культурным каноном. Национальная идея с ее героями и мучениками превращается в пестрый комикс про бестолковых селян с комплексом неполноценности. Взамен исчерпавшей себя сказки о «славянском братстве» пошло тиражирование хуторской ментальности – «мы отдельные, но добрые и безобидные».

Культурный мейнстрим из квази-московского вдруг преобразился в «незалежный». Национально ориентированная «альтернатива» взамен на лояльность («Будзьма!» демонстративно аполитична) получила определенные каналы легализации. Но повод для оптимизма тут найти непросто. По сути идет «укрощение» символики национальной идентичности, создание ее профанно-декоративного, адаптированного к актуальному режиму и безопасного в политическом плане варианта.

Прежде trash folk culture казалась необходимым условием восстановления разорванной динамики национальной культуры. Но кто знал, что трэш станет державным стилем, а фолк распадется на комиксы, стилизации и фельетоны? То, что виделось ресурсом обновления, обернулось капитуляцией перед культурой посредственности.

Нацию light сегодня строят люди разных убеждений. Но при любом раскладе этот тренд предельно удобен власти как на внешнем, так и на внутреннем «фронтах». В первом случае это мягкий сигнал как Москве, так и Западу («у нас тут свои песни»), во-втором – вульгарное присвоение национального дискурса путем разрушения его прежнего протестного пафоса. Что на выходе? Конформистский национализм – тихая лояльность «белорусскому сценарию» и его конструкторам.

Новые типы: комбинатор, фрик, маргинал

Отдельная от системы культур-индустрии жизнь большинства актуальных явлений последних лет создала особую эстетику. В отличие от прежней культуры протеста, ее можно обозначить как потаенное письмо: опыты авторской речи сквозь шумы мэйнстрима. Это прагматичное присутствие в репрессивном контексте - взамен депрессивной внутренней эмиграции и лобового революционного противостояния. Авторская хореография выступает здесь средством против полицейского давления.Как движение в разрывах державного дискурса.

Лоскутное пространство отечественной культуры порождает странные формы жизни. Удивляться нечему: есть цирк – будут и клоуны. Первый из актуальных типов белорусского не-до-транзитива назовем Комбинатор. Активист децентрированной культуры, мастер кройки и шитья, виртуоз-имитатор. Самурай сэконд-хэнда. В отсутствие внутренней культурной динамики Комбинаторы - наиболее амбициозные авторы – ищут средства подключения к внешним культурным процессам. И попадают таким образом в разряд внутренних эмигрантов. Тех, кто живет по правилам соседних культур.

Так работают, к примеру, художник Вашкевич и литератор Мартинович – с оглядкой то на Уорхола, то на Набокова. Так вылетел на отечественную сцену хард-рок бэнд The Toobes. Трое лохматых ребят в красных джинсах и кедах проросли между строк отечественного рок-мэйнстрима, где «сьвядомы» рок-н-ролл с его крутым замесом этно и политического радикализма традиционно соперничал с клонами «русского рока» и московской клубной поп-сцены. Время как будто остановилось: снова, как при Брежневе, проявились «западники» классического типа – энергичные эпигоны старомодного британского хард-рока. Откровенная стилистическая реакционность такого проекта не отменяет главного: столь мощного и заводного дебюта белорусская сцена не знала уже лет семь. Принципиально важна демонстративная несовместимость этого материала с белорусским контекстом: новички ставят для себя иную планку качества, предпочитая соревноваться не с «Ляписами» и «J:Морс», а с западными конкурентами вроде Raconteurs. Выигрывать не «Рок-корону», а белорусско-шведский конкурс BandScan. Давать концерты в Швеции и Литве. Музыканты демонстрируют здоровый евро-индивидуализм. И предпочитают не рассуждать о доле нации.

Закрепившая успех The Toobes волна англоязычных проектов (Yellow Brick Road, The Stampletons, The Silicon, Green Pepper) занята сопряжением модной стилистики ривайвл-рока с местным материалом, стремясь преодолеть внутреннюю инерцию белорусской сцены. Но в ситуации концептуального вакуума любые синтетичные проекты неизбежно мутируют в агентов влияния более сильных чужих трендов – как русских, так и европейских. «Конвертизация» локальных инициатив оборачивается культурной экспансией.

Всё чаще местные культурные продукты маскируются под привозной импорт. «Кассиопея», и «Серебряная свадьба» выпустили свои альбомы на российских лэйблах. Модное глянцевое издание «Большой» удачно притворяется «городским журналом» восточных соседей. Самый заметным книжным проектом-2010 нечаянно стал сборник коротких текстов минчанки Татьяны Замировской «Жизнь без шума и боли». Сюрреалистичные истории, похожие одновременно на наивные страшилки, ночные кошмары начитанного подростка и тексты психоделического рока. Это очень белорусское письмо, тексты из страны размытых традиций и смутных культурных ориентиров. Но только книжка московская. И там же остался на реализацию основной тираж.

Если нет реальной новизны и неоткуда ждать чудес, может помочь рисковая поза и чудной грим. Второй из ключевых типов нулевых – Фрик. Его стиль – не эстетские этно-распевы, а психоделические припевы группы «Петля Пристрастия», плюшевый цирк «Серебряной свадьбы» и гротескное маргинал-кабаре Михея Носорогова. Депрессивный шик Тома Уэйтса и картонная «французистость» встречаются здесь с традициями обериутов, мещанским романсом и матерным фольклором, умножаясь на вечную меланхолию (пост)советской богемы.

Локальной сенсацией 2009 года стал самодельный клип группы «Разбитое сердце пацана»: раздетые музыканты в боди-арте пляшут под собственный мотивчик, храбро демонстрируя свои гениталии. Мнения зрителей резко разделились - от полного восторга до жесткого неприятия. Но крайне показательна сама ориентация артистов на скандал и их готовность к крайним мерам. Шоковые аттракционы – последнее оружие автора, исчерпавшего свою палитру. Или отчаянный поиск стиля в условиях полной девальвации всех стилей. Возвращение культуры на исходную позицию. Предпосылка перезагрузки.

Именно так, взрывая инерционные настроения «окультуренной» белорусской публики, сработал еще один фрик-проект: «голый» арт-календарь «Канец словаў». Проект (авторы концепции Марыя Мартысевич и Дарья Ситникова) стал одновременно попыткой пересмотра слащавого мифа о «поэте – любимце богов» и опытом игры с гендерными стереотипами. Серия необычных снимков отечественных литераторов, дополненная их авторскими текстами, получила вполне предсказуемый резонанс: концептуально-содержательную сторону проекта оценили немногие. Широкая аудитория (как и большинство медиа-ресурсов) восприняла прежде всего его «скандальный» аспект: «Поэты разделись!» И принялась живо обсуждать: вправе ли литератор снять штаны? «Канец словаў» сыграл на грани дозволенного – и получил публичный резонанс, которого в последнее время не удостаивался ни один проект «другой» культуры.

Третий тип – Маргинал – внешне похож на второй. Но отличен от него по общему пафосу. Поскольку здесь культивируется не собственная колючая неформатность, а как раз наоборот: маргинальность превращается в дизайнерский поп-продукт для широкого пользователя. Ярче всего (в условиях комы кинематографа и ступора литпроцесса) это заметно в музыке.

Лучший коммерческий проект страны – «Ляпис Трубецкой», профессиональный «цирк космических аутсайдеров». «Ляписы» демонстрируют отточенный «эстрадный антиглобализм», превращая радикальное социальное действие в набор сценических аттракционов. Маршевые боевые песенки с обличением загадочных «буржуев», обещанием «нового мира», цитатами из любимых детских книжек начала 1960-х и отсылками к Маяковскому, Толстому и Пушкину слишком перегружены заимствованной символикой, чтобы принимать их всерьез. И слишком абстрактны, чтобы кого-то реально задеть или вдохновить. Группа Михалка продает геройский имидж татуированного поп-бунтаря. И пока его покупают – им будут торговать.

Самое интересное в недавней белорусской литературе – опять маргиналии: эссеистика Валентина Акудовича, хулиганские тексты брестско-киевского поэта Сергея Прилуцкого (он же – прозаик Сирошка Пистончык), каталоги патологий от Ольгерда Бахаревича, экзистенциальные миниатюры Игоря Бабкова. Но и здесь очевидна увлеченность собственной инаковостью: я слишком хорош для этой эпохи, мне бы в лодку с Ли Бо.

Утеха маргинала - ссылки и апокрифы. Проект альтернативных музыкантов Сергея Пукста и Антона Кривули «Чорны бусел» (2010) придуман как звуковая дорожка к воображаемому белорусскому фильму 50-х годов. Готичные инструментальные пьесы с неожиданным этно-привкусом и странными вокальными вставками (несостоявшийся саундтрек к «Масакре» Кудиненко). Пукст с Кривулей грезят сразу про все. Про другое наше кино. Про других себя, уважаемых «легальных» композиторов. И про другую Беларусь - где все это было бы возможным. Фэйк-проекты работают в режиме условной культурной прописки, имитируя отсутствующую коммуникацию с «высокой» культурой власти.

В обществе осторожного транзитива маргинальность превращается в популярную роль и культурную миссию. Маргиналы расчищают свалку мертвых культурных канонов, на которой завтра прорастет новая белорусская культура. Но вот самим маргиналам расти при наличном порядке некуда. Да и незачем: наличный общественный порядок не предполагает обновления и ротации базовых культурных кодов. Вместо нормального обустройства андерграунда как творческой лаборатории и экспериментальной площадки на наших глазах происходит его геттоизация. В мусорной культуре выживает только мусор – креатив, замаскировавшийся под сбой программы.

Встретимся на баррикадах?

Всевозможные опыты дружбы и любви были возможны, пока не касались главного – вопроса о власти. В канун президентских выборов либеральная риторика оперативно сменилась жесткой прагматикой. При этом власть продемонстрировала как полную исчерпанность своего обычного культ-ресурса (ничего, кроме очередного всебелорусского тура карманных поп-артистов, придумать не удалось), так и готовность к активному импорту креатива из внешних (в том числе и маргинальных) источников.

Так, на телеканале ОНТ осенью 2010-го стартовало ток-шоу «Кухня» – политизированная версия российского «Прожекторперисхилтон». Юмористы-затейники разных поколений и примкнувший к ним певец-телеведущий Георгий Колдун активно «опускали» ситуацию, превращая выборы в повод для пустых анекдотов, скетчей и шуточек. При этом за рамками шутовского шоу (и, соответственно, критики) оставался один кандидат – Главный.

Одним из ключевых событий предвыборной кампании стало появление на «Кухне» радикально-дворового дуэта RockerJoker c записанной задолго до выборов песней «Cаня». Этому предшествовала директивно организованная активная ротация неформатного акустического трека (переименованного отныне в «Саня останется с нами») на основных FM-станциях. После теледебюта группы последовала съемка клипа на «нужную» песню на том же ОНТ. Долго не мудрили: вокруг поющих музыкантов запустили кордебалет в народных костюмчиках.

Вершиной «Саня»-бума стал финальный концерт агит-акции «Беларусь – это мы!», где песенку маргинальных авторов спели уже вполне легитимные поп-артисты – Дядя Ваня и солист группы «Тяни-Толкай». Причем - обращаясь непосредственно к присутствовавшему в зале Лукашенко. Как говорят «джокеры», политика для них несущественна: важней сделать проект, который можно хорошо продать. Зато именно политический потенциал «Сани» оказался значимым для тех, кто оперативно выкупил «ударный» трек у авторов. И использовал его для работы с новой для пропагандистской госмашины публикой.

Реанимация агит-эстетики началась и в сфере неофициальной культуры. Инфантильный арт-поп-проект «Детидетей» на своем прощальном диске «Рух» (2010) заметно повзрослел, полностью перешел на белорусский язык и освоил непривычную для себя назидательно-лозунговую стилистику. В разгар «либерализации» это выглядело очевидным анахронизмом. Сейчас же читается как попытка обозначить неизбывную конфликтность белорусского культурного поля.

Главный белорусский артист последних двадцати лет Лявон Вольский вернулся к социальной сатире. Выпустив «беспартийный» альбом на стихи отечественных классиков «Белая яблыня грому», Лявон в канун выборов начал на «Радыё Свабода» авторскую программу «Саўка ды Грышка» - оперативный поэтический комментарий текущих событий. Сергей Михалок выступил после арестов митингующих 19 декабря с рядом резких заявлений и подписал (наряду с авторитетными российскими музыкантами) обращение к властям с просьбой освободить незаконно задержанных.

Шансонье Змитер Вайтюшкевич активное поработал на предвыборной кампании Владимира Некляева, а затем (вместе с группой «Рэха») выступил на варшавском телеконцерте солидарности с Беларусью. Контркультурный проект «Свободный театр» окончательно освоил роль летучего посла «белорусского сопротивления», организовав в Европе и США ряд громких акций солидарности с участием звезд мирового кино, театра и рок-музыки.

Власть тоже вспомнила привычный стиль: в легкой непринужденной манере были реанимированы негласные «черные списки» вредных культурных элементов. И самые недоверчивые наблюдатели признали их наличие, когда на протяжении нескольких месяцев по невнятным причинам были отменен ряд концертов «Ляписов», «Дюбелей» и Войтюшкевича.

Самая заметная выездная выставка белорусского искусства - «Opening The Door? Belarusian Art Today» (Вильнюс, 2010) – также не обошлась без политических акцентов. Телевизоры с Лукашенко, заполненные чепухой прозрачные урны для голосования и исчезающие на глазах граффити «No News From Belarus» превратили экспозицию в коллекцию травм и фобий мутантов из заповедника «совка». Страна при такой оптике превращается в арт-проект главнокомандующего. А политическая зависимость мутирует в зависимость эстетическую.

Конечно, существует иная оптика. И иные артисты. Но их почти не видно за рамками привычной черно-белой картинки. Белоруская культура остается политическим ресурсом. Как бы мы ни старались этого не замечать.

Мусорный ветер

Что же в итоге? Страна управляемых культуры и репрессированного «неформата». Зона аномального шоу-бизнеса, не способного обеспечить собственное существование. Активная культурная интервенция с Востока и Запада, фактически работающая как реальный белорусский мэйнстрим (взамен формально ведущего «шумового» госкульта). Разрыв коммуникаций и девальвацию канонов. Вечный конфликт политики и стиля. Расширенное тиражирование «хуторской» ментальности. Взрыв деполитизированных субкультур и кризис культурного подполья. За десять лет пазл собрать не удалось. Либо мы собирали неверно, либо он в принципе сборке не подлежит.

Исходя из опыта последних лет, более верным кажется второй вариант. Иначе говоря, нам не под силу обустроить «правильную» культурность. И думать как мы эта страна не будет никогда. Зато у нас есть право на свой фрагмент разорванной картинки из общей корзины. В таком случае миссия радикально меняется: вместо сборки пазла мы выбираем воспроизводство различий. Саморазвитие лоскутной культуры.

Прежнюю трактовку наличной ситуации как Времени Ноль следует подправить: мы уже стартовали. И сумели продвинуться. Правда не так как хотели. И не туда, где нам надо. Штука в том, что те, кого мы не любим, тоже стартовали и продвинулись. Как сумели. Культура нации – вектор общих усилий. Включая те, о которых мы не подозреваем. И те, которых мы не хотим. А потому нестыковка личных надежд и общих итогов – это нормально. И недовольство культурой – обычное дело. Если тебя не зовут Микки Маус.

Очень мешает глобальность суждений и масштабность стрессов. Работаешь на себя, а болеешь за державу. Живешь конкретно, а чехвостишь «преступный режим». А там, между слов, идет уникальный процесс фрагментарного строительства децентрированной культурности. Той Беларуси, которая нам кажется неправдой и ошибкой. А она просто пока не научилась нам сниться.

Да, у нас нет общей легенды нации – и, наверное, уже не будет. Как и одной на всех судьбы – с одним на всех знаменем, гимном и размером сапог. Поэтому стоит делать то, чему мы уже научились за это странное и жесткое время: двигаться сквозь. Как мелкая рыба сквозь крупную сетку. Заниматься частностями. Превращать глобальную хореографию в систему отдельных прыжков. Разрывы смысла – это правильно. Там живет свобода.

Борис Гройс однажды обмолвился: «Культура есть память о сопоставлениях». Вот и отечественная культура живет как опыт ежедневных коммуникаций лоскутных партизан-авторов с лоскутной партизан-публикой. Культура РБ суть не цель, а процесс.

Из двух прописанных выше сфер приложения сил – реанимация «вертикали» и расширение «горизонтали» – в нашем случае более реальна и продуктивна вторая. Поскольку без расширения палитры «горизонтальных» субкультур невозможно и обновление культурных элит. Новая культура растет снизу. Но никак не наоборот.

Возможно главное, от чего стоит отказаться – это вера в собственную избранность. Элитарность репрессивна. Лучше шить лоскутные одеяла.

Страна растет вопреки концептам. Будущее есть то, чего мы не ждем. Придуманный нами цельный «Проект Беларусь» принципиально неосуществим. Это плохая новость. Есть и хорошая: другие («вражеские») проекты тоже принципиально неосуществимы.

Мусор родной культуры – ее послание, итог и повод для игры. Мы переживем кризис интеллектуальных технологий, если сумеем перевести партизанский политпрос в локальный дизайн.

Эссе из книги: Максим Жбанков. NO STYLE. Белкульт между Вудстоком и «Дажынкамi» (Вильнюс : ЕГУ, 2013)