Жизнь

Невозможное завтра

Летом в отсутствие локальных событий начинаешь мыслить глобально. И заново любить тексты. На книжном развале ВДНХ в глаза бросилась пухлая книжка с яркой обложкой. Серьезный британский музкритик пишет о глобальной ретромании и как новость подает полное отсутствие свежих идей и ярких трендов. Поп-музыка, выходит, смотрит назад. Для него это открытие. А вот мы, чувак, никогда иначе и не жили.

Панковское «No Future» вполне могло бы украсить государственный герб, поскольку внятной перспективы и четкого вектора марш нации никогда не имел. Советский народ пользовал отредактированное и исправленное героическое прошлое: комиссары в пыльных шлемах, грустный Штирлиц в чужом мундире, пограничник Карацупа на защите родных рубежей, комсомольцы-добровольцы, вечные Шерлок Холмс с капитаном Бладом. И Ленин такой молодой. Будущее звалось коммунизм и было недосягаемым как зарплата в твердой валюте и путевка на Марс. То есть в принципе оно было обещано – но вот по расписанию ЦК КПСС приходить почему-то решительно отказывалось.

Есть соблазн объяснить это ущербностью тогдашних прогнозов – и жестоко ошибиться. Бытовой утопизм «совка» изначально сочетал в себе несовместимое: проблемный быт с унизительными ритуалами лояльности и сказки про освобожденный труд, жесткий полицейский режим и туманные мечты о запредельном счастье для всех и каждого. Реализация обещанного в программных тезисах автоматически означала бы самоубийство коммунистической власти. Стагнация политического закономерно сопрягалась с инерционностью культурного. Будущее из книжек было нужно, чтобы никогда не наступить.

Дверь в «другое небо» ненадолго приоткрылась в эпоху распада системы. Перестроечный взрыв массового энтузиазма был связан с иллюзией радикальной смены курса. Которая в нашем случае обернулась разовой ротацией правящих элит и легкой корректировкой пропагандистского лексикона.

Система занялась своим обычным занятием – самосохранением системы. Новой была откровенная девальвация планов на завтра: вместо общества равных электорату стали обещать зарплату в 500 баксов. Или миллион рабочих мест.

Советская привычка к административному планированию наложилась на общий кризис постсоветской идеологии: рулить хотелось, а вот новая сказка на завтра за двадцать лет так и не сложилась. Продвижение обернулось бегом по кругу. Причем с обоих сторон баррикад: риторика власти и обещания нынешней оппозиции мало изменились с начала 1990-х. Вот, скажем, что нового в программе Лебедько-2015? То, что это программа Романчука-2010.

Виртуальный горизонт возможного будущего бесследно растворился в потоках конфликтной полит-риторики. Народ осиротел: электорат из госслужащих сохранил советскую привычку к подчинению, но так и не получил схемы маршрута. Вот спросите человека с улицы: мы кто? Неясно. Куда идем? Непонятно. Чего хотим? Да кто ж ответит... И еще что-нибудь про независимого президента и мирное небо.

Общий сюжет движения нации исчез. Точнее, он превратился в марш на месте. Имитацию движения без смены смысловых координат. Можно считать это стабильностью. Для меня это смерть прежнего будущего.

Цельная политическая перспектива в последнее время окончательно разменялась на условные жесты и частные импровизации. А прежнее культурное противостояние успешно мутировало в игры фишечек и фенечек. Простые движения, мелкие радости.

Президент поговорил со «Свабодой»? Событие! Телеведущий ОНТ надел вышиванку? Революция! Вот заговорит однажды очередной державный инфо-киллер по-беларусски – и будет всем нам полное счастье.

Культурное опять рифмуется с политическим. На этот раз с очевидным снижением планки качества. Страна получила волну «свядомага» поп-дизайна – поверхностного напыления на стагнационный социальный порядок. Это подходит всем, поскольку никому не опасно и ни на что не претендует. И уже с ходу не поймешь, кто на тебя глядит со значка: Владимир Короткевич или Рома Свечников?

Девальвация гражданского действия и кома культуры протеста идут бок о бок. Синхронно увял интерес к любым формам массовой политической и культур-активности. Если, разумеется, не принимать всерьез вялые арт-интервенции в виде плясок ряженых в платочках и гимнастерках на 9 мая, раздачи ленточек с «нашим» орнаментом (теперь – и от БРСМ) и сборного выездного феста рок-партизан под началом несгибаемого Михалка.

Сборщики подписей на выборы скучали в своих пикетах по крайне простой причине: наличный расклад не предполагает новостей. Чужая игра, не твой проект. Ну, подошел. Ну, отметился. Или не подошел. И не отметился. Нет перемен. Есть ритуалы лояльности. Вчера есть сегодня есть завтра. И ему все равно, подписался ты за него или нет. Мобилизации проваливаются, поскольку мобилизовать уже элементарно не под что. Нет сюжета – нет и роли. Нет роли – нет и актера. И не просите текста! Его просто некому и неоткуда взять.

Старого завтра нет. Кому от этого грустно? Тем, кто все еще верит в общий сюжет – красно-зеленый или бело-красно-белый. Отравленным прежней идейной общностью. Ветеранам соборности. Зависимые хотят, чтобы их подобрали. Поскольку нет ничего печальнее, чем невостребованная массовка в поисках заботы и утешения. Хочется близкого счастья. Или хотя бы пришествия героев.

Но такая «клиентская» оптика – еще один рецидив минувшей эпохи коллективного действия и победительных харизматиков. Проблема не в том, что нам не предлагают будущего. А в том, что есть привычка ждать, пока нам его кто-то предложит.

На самом деле кончилось не время, а наша привычка сверять его по командирским часам. Сквозь пыльные матрицы универсального порядка прорастают безнадзорные инициативы и частные приключения. Раньше культур-аналитиков это поняли культур-практики. В этой системе координат новая кофейня важней очередного агит-пикета, неделя в Лиссабоне объяснит про Европу лучше любого теоретика, а минские уличные граффити бьют точнее геройских частушек татуированных бойцов рок-н-ролла.

Расписания на завтра больше нет – и его, в принципе, не жаль. Лозунги мертвы. Общее (когда-то) время пора разменивать на приватные новостные ленты. Новый сюжет для нации сложится сам – как вектор локальных действий в безвоздушном пространстве.

А жить без будущего совсем не сложно. Мы же научились жить без настоящего.