Жизнь

«Минск часто видят очень “советским” – другие исторические слои в городе просто стерты»

2270 Алла Шарко

Алексей Браточкин, руководитель программы «Публичная история» Европейского колледжа Liberal Arts в Беларуси. Фото: Александра Кононченко

 

Много ли в беларусах «советского»? О каких национальных травмах у нас предпочитают молчать? И что не так с учебниками истории? «Журнал» поговорил с историком Алексеем Браточкиным о городской среде, политических манипуляциях историей и бытовых привычках из советского времени.

– Как сегодня погружаются в историю беларусские школьники?

– Я как-то задумался, а почему в школе на уроках естественных наук рассказывают об истории этих естественных наук, и мы видим как менялась картина мира в физике, химии, биологии. Но всё, что связано с социальными науками – историей или так называемым обществоведением – выглядит как набор фактов и аксиом, и ты не можешь понять, как это возникло.

«Так случилось в ходе истории» – это не ответ. В истории было много событий, но мы потом выбираем, о каких и как рассказывать. И вот именно этот момент конструирования истории не показывается, ученикам и ученицам предлагаются тезисы, написанные наукообразным языком, которые они должны просто выучить. И только в рамках этого отобранного набора тезисов им и надо проявить какие-то критические способности.

При этом не возникает главный вопрос: а почему мы именно это и именно так изучаем? Не говорится и о том, как история связана с политикой.

В результате мы получаем расхождение целей и интересов/ценностей государства, общества, семьи и учеников-учениц. Потому что главная цель государства, когда оно пытается контролировать систему образования – это получение на выходе лояльных граждан, которые знают и разделяют вариант какого-то определённого исторического нарратива, являются, конечно же, патриотами, но любые критические вещи сведены к минимуму.

– А как бы Алексей Браточкин изменил эту ситуацию, если бы для этого были условия?

– Надо показывать в школьных курсах, как менялось само представление об истории как таковой, как историки были ангажированы и связаны с политикой, и какие последствия это имело. Это важный набор вопросов. А пока наши школьные программы очень консервативны и идеологичны.

С 1980-х годов историки задают вопрос уже не только о том «что было в прошлом», а ещё и «а как мы об этом помним», «почему о чём-то помним, а о чём-то нет». Ответ будет связан с политикой, социумом, культурой, с проблемой идентичности разных групп.

Я бы поменял в школьных курсах истории два момента: надо формировать критический подход не только к фактам, но и к тому, как мы исследуем эти факты. И второе – говорить о публичной истории и исследованиях памяти: как история функционирует в публичном пространстве.

Мы живём в мире, где всё связано с медиасредой. В прошлом году в Беларуси даже появилась методичка для учителей истории, где пытаются предложить способ анализа медиатекстов. Это знак того, что даже в нашей консервативной школьной системе что-то меняется, и там уже чувствуют, что историческое образование как и школьное в целом – это не единственный источник формирования представлений о мире для тех, кому от 9 до 16 лет.

Школа перестала быть «авторитетным» местом. В ней могут что-то упорядочить, но процесс познания окружающего мира сегодня режиссируют сами потребители, за рамками системы образования.

Читайте также:

Поваренная книга патриота. Как ХХ век отражен в беларусских учебниках истории

– Вы руководите программой «Публичная история» в Европейском колледже Liberal Arts в Беларуси. Как вы работаете с этой оптикой у своих студентов?

– Мы обращаемся к повседневному опыту студентов. Спрашиваем: что вас окружает, на что вы обращаете внимание? Затем студенты делают исторические проекты, как, например, в этом году: какие памятники женщинам есть в Минске, какие памятники стоят рядом с образовательными учреждениями. Все это показывает связь городской среды и идеологии, политики.

Наше городское пространство игнорирует гендерную оптику. Присутствие женщин в истории очень мало обозначено в нашей городской среде; даже если женщины в ней и присутствуют, то лишь в социально-приемлемых ролях (мать, подпольщица, учительница), но их личность мало кого волнует.

Городская среда может делать прошлое живым. Это касается и политической истории. В Минске ряд слоёв истории просто стёрт.

Речь идёт не о каких-то естественных вещах вроде разрушенного дома. Важные вещи, связанные с историческими этапами развития города, никак не маркируются в пространстве. Поэтому Минск часто представляется очень советским – ведь другие исторические слои просто отсутствуют. До сих пор, несмотря на либерализацию и «мягкую беларуссизацию» (в этот термин я не верю), в городской среде почти нет упоминаний о беларусском национализме, нет следов истории начала ХХ века, провозглашения БНР.

В 2000-х в Минке начались попытки обозначить появление Магдебурского права (воссоздание ратуши), стали появляться памятники, связанные с Холокостом. Постепенно город обрастает знаками прошлого, которое до этого игнорировалось.

Алексей Браточкин на открытии выставки «100 лет после Великой войны: наследие и память о Первой мировой войне в Беларуси и Европе». Фото: Сергей Гапон

 

– А что меняется, кроме памятников?

– Минск, да и Беларусь в целом, интересны тем, что появляются люди, которые интересуются своим прошлым. Они хотят знать историю не просто на уровне семьи, но и хотят понять общую картину: как частные судьбы укладываются во что-то общее.

Не во всех семьях детям и внукам передают воспоминания старших поколений, так что этих «картинок судеб» у многих семей просто нет.

Советское общество было обществом «разрушенных семейных памятей», как сказал Ян Рачинский из российской организации «Мемориал» (с конца 1980-х они занимается памятью о жертвах сталинских репрессий). И это связано со многими вещами. Плотность исторических событий первой половины ХХ века была совершенно невероятной, происходили смены политических режимов, постоянная политическая и идеологическая мобилизация, люди становились жертвами этих перемен. А в советском историческом нарративе акцент делался на успехах, поэтому люди предпочитали о многом не рассказывать вслух.

Алейда Ассман говорила о рефрейминге памяти, ее идеи опираются на идеи социологов начала ХХ века, о том, что наши индивидуальные воспоминания основываются на том, как в обществе принято о чём-то вспоминать. Рамки коллективных воспоминаний влияют на то, как люди рассказывают свои индивидуальные истории. Если в обществе не принято говорить о репрессиях, то люди будут молчать. Но это не значит, что эта память исчезает, просто она находится в глубоком подполье. Когда меняется политическая ситуация (как в эпоху «перестройки») и коллективное представление о том, что приемлемо, а что нет, появляется огромный поток материалов, литературы, воспоминаний, связанных с репрессиями.

Сегодня ведь тоже есть вещи, о которых стараются не говорить: речь идет не только о политической борьбе середины 1990-х, но и о трагедии на Немиге или взрыве в минском метро в 2011-м.

Эти темы прорабатывали студенты Лаборатории социального театра. История присутствует на разных концентрациях ECLAB. Мы анализируем разные исторические кейсы, недавно разбирали отрывки из текстов Светланы Алексиевич, эпизоды сюжетов «Белсата» о Второй мировой войне, фрагменты сериала «Чернобыль». Это открытое занятие было популярным.

Читайте также:

Культура памяти: чему история научила немцев и беларусов

– С чем ещё может быть связана семейная традиция не говорить о важном, молчать об историческим опыте и о травматичных событиях?

– Во-первых, для этого нет языка. Мы пытаемся найти терминологию для описания каких-то событий, мы изучаем, что такое теория травмы. Не очень хорошо погружать людей в какую-то травму – и потом не давать им способа дистанцироваться от этого и сделать какие-то выводы и открыть какое-то для себя этическое, политическое измерение истории и памяти.

Во-вторых, люди не говорят и не знают о чём-то, потому что у них нет навыков того, как что-то найти и как с этим работать, например, что можно сделать с воспоминанием или с семейной фотографией. Наши студенты получают способы работы с семейными архивами, это всё нужно структурировать, назвать, концептуально понять и презентовать другим. Иначе ты замыкаешься на самом себе.

– То есть важно связать свою историю с историями остальных?

– Да, чтобы показать и почувствовать, что люди живут не в атомизированном обществе. Что у нас и у нашей семьи есть место в истории.

В школах и университетах нет места для индивидуальной истории и повседневности: с первого класса детям показывают только историю государства. Ты можешь рассказать биографию лидера, но не можешь работать с семейной историей. Это культурная модель игнорирования индивидуальности.

Мы с детства воспринимаем историю как скучный набор дат. А потом вдруг в 2014-м происходят события в Украине и становится очевидным, как просто манипулировать общественным мнением, жонглируя историческими событиями в политических целях.

Вспомним Крым в 2014-м. Манипуляция была в том, что решались политические задачи сегодняшнего дня (поднятие рейтинга Путина, «поднятие России с колен» и возрождение имперскости) – но всё это оформлялось при помощи исторической аргументации. Это классический пример политической инструментализации истории.

Вообще, говорить о глобальных исторических событиях в рамках локальных национальных границ – просто глупо. В Беларуси, например, история ХХ века превратилась в историю о Великой отечественной войне. В наших школах история до сих пор разделена на всемирную и историю Беларуси. Как я ни читал эти учебники, все там разрозненно, и не возникает представления о глобальной истории и о нашем месте в ней.

Историческое наследие СССР было апроприировано Россией. Юридически она не является наследницей, но де-факто так и есть. В некоторых бывших республиках попытались откреститься от этого наследия, например, в Украине. С моей точки зрения, это было не совсем правильно, следовало смотреть на советское прошлое как на совместное, не как на оппозицию центра-периферии в бывшей империи, а как на что-то более сложное.

– А мы советские? Много ли в нас советского сегодня?

– Мы, конечно, уже не советское общество, но это всё же 70-летний период в нашей истории, включая все наши травмы и «успехи модернизации». А для молодёжи «советское» работает как мем или бренд. Недавно видел на остановке молодого человека в майке с надписью «СССР». Что это для него? Наверное, что-то вроде надписи «Че Гевара».

«Советское» функционирует как продукт, пример символического «потребления истории». Конечно, стоит говорить об этическом потреблении. Строить ли ресторан рядом с местом захоронения жертв репрессий? Особенно с учётом того, что память о них до сих пор находится в ненадлежащем виде.

Что касается советских памятников – убрать их просто, как показал украинский опыт. Но остальное-то остаётся. Советское общество имело свои ценности, институты и практики. Что с этим произошло в Беларуси? На курсе об истории советского кино в ECLAB студенты смотрят фильмы и внезапно опознают в эпизодах старых современную Беларусь. Речь о практиках: что-то воспроизводится, мы не понимаем, откуда это, а это – оттуда. Для молодёжи это открытие. И значит, понимая это, они могут что-то изменить.

«Европейский колледж Liberal Arts в Беларуси» (ECLAB) – это проект, позволяющий получить дополнительное образование по системе Liberal Arts Education. ECLAB задуман как неформальная альтернатива устаревшей системе высшего образования в Беларуси, которая предлагает творческую атмосферу на занятиях, свободное интеллектуальное общение студентов и преподавателей, отсутствие иерархии и «правильной» точки зрения, а также развитие навыков критического мышления. Цель авторских курсов ECLAB – обучение современным методам анализа и понимания политических, социальных, культурных феноменов и процессов.

Дедлайн подачи заявок на обучение — 15 сентября 2019 года. Дополнительная информация доступна на сайте ECLAB.

Читайте дальше:

«І тчэ, забыўшыся, рука». Главные фейки из истории Беларуси

«Нам стыдиться нечего». Почему власть боится «переписывать историю»

Башня из слоновой кости. Как оживить «живую» историю

Комментировать