Жизнь

Мальчикам от девочек и наоборот

– Отмечаешь ли ты Двадцать третье февраля? – спросила она меня.

– Нет, – сказала я, – у меня друзья историки.

– Ясно… Значит, Восьмое марта тоже не отмечаешь.

– Не отмечаю, – сказала я.

И подумала: а, может, всё-таки отмечаю? Отмечала же, наверное, когда-нибудь? Какие отметины оставили в моём сердце эти даты? – ведь я пережила уже не один десяток двадцать третьих и восьмых. Как я на них реагирую, обладаю ли по отношению к ним неким условным рефлексом? И что по этому поводу говорит моя мораль? Как реагирует мое эстетическое чувство? Сталкиваюсь ли я по этому вопросу с противоречиями какого-либо характера, и как я их для себя разрешаю? Уф, подумала я, – хватит думать. Пора отвечать, в конце концов.

Первое, что мне вспоминается – лакированная разделочная доска с крупной розой, нарисованной алой и зелёной гуашью. Роза снизу, а поверх – толстый слой лака. Видимо, даже два, если не три, слоя. И чёрная дрожащая надпись под стеблем: «8 Марта». Восьмёрка очень крупная, она портит всю композицию. А «Марта» с большой буквы – так, как советские художники писали на поздравительных открытках. С уважением – к Марту, особенно, восьмому.

На художественных открытках были изображены в основном цветы, но попадались также улыбающиеся женщины – рабочие, крестьянки, интеллигентки, – или мультипликационные животные с букетами мимоз и тюльпанов. Каждый год наш почтовый ящик был полон таких открыток: их присылали не только далеко живущие родственники, но и подружки из соседних подъездов. Если Наташка тебе подпишет, но ты не подпишешь Наташке – Наташка обидится и несколько дней не будет дружить.

Поздравительная разделочная доска вызывала у меня отвращение, хоть я сама изготовила ее на уроке (может, даже, на двух уроках) в подарок маме. Это был чудовищный и бесполезный предмет. Из-за лака она не могла служить, а из-за безобразия – не должна была украшать. Но украшала – из маминого уважения ко мне, подарившей от чистого сердца на долгую память, доска стояла лицом ко всякому входящему в кухню. Стояла долгие годы, пока куда-то не исчезла, как это бывает с домашними вещами.

Перед двадцать третьим февраля наша классная руководительница назначала, какая девочка какому мальчику дарит. Вне зависимости от личной симпатии. Одарённый мальчик должен быть ответить своей дарительнице через две недели, на восьмое марта. Интрига заключалась в том, что мы обменивались «партнёрами» – например, Наташке назначили Витьку, а мне Мишку. Витька мне нравится, а Наташке они оба без разницы. И Наташка щедро отдаёт мне Витьку, а я ей Мишку – ей-то терять нечего. Мальчику было сложнее угадать, поздравляют его «по назначению», или «от сердца», потому что девочки поздравляли первыми. Нам в этом смысле было проще – если поздравляет не тот, кого поздравляла ты – значит, тебя «выменяли». Значит, возможно, – любит.

Никаких маслениц в моём детстве не было; даже слова такого не знали. Поэтому оба праздника – и «мужской», и «женский», и период между ними – воспринимались как переход зимы к весне. Погоды в эти дни стояли тогда суровые – снега и морозы, хоть в торжественных детсадовских стихах было про солнце, ручьи и птиц. Это была обычная советская безответственная ложь – слово в те времена не всегда означало того, что должно было означать по словарю, а понятия соответствовали какой-то особой логике. Но всё-таки читать про ручьи было приятно. А солнце уже правда начинало пригревать.

Двадцать третье февраля тогда, кажется, не был выходным днём (если, конечно, не попадал на выходные). Но это не мешало защитникам его отмечать. Почтовый ящик был полон открыток со звёздами и суровыми солдатскими лицами; мама всегда делала для отца и столик, и подарок.

Помню, как на двадцать третье попали в больницу аж два наших соседа. Один – с поломанной челюстью, а другой – со сломанной рукой. Люди шутили, что к восьмому марта как раз должны выписаться. Помню, эта шутка почему-то очень веселила всех соседей.

Несколько лет назад я обидела своего отца – не позвонила, не поздравила с 23 февраля. Двадцать четвёртого он сказал мне об этом по телефону. А я ответила, что это кровавая дата, что у меня друзья историки и всё такое. В общем, сказала, что я умнее, и что нету никакого 23 февраля – забудь, папа. А когда он положил трубку, мне стало стыдно. Я вдруг поняла, что ведь самом деле – я не умнее, хоть журналистка, а он – слесарь. Но я не умнее – это точно. Я вдруг поняла, что для умной правда историков (которая вчера была одна, сегодня – другая и неизвестно, какой она станет завтра) значила бы меньше, чем радость пожилого отца. Умная бы – позвонила и сказала бы ему простые слова. Мама же всё равно накрыла столик.

Я знаю, что нет никакого 23 февраля. Нет никакого 8 марта. Никакого Нового – и уж тем более – Старого Нового года. Нет никакого рая, никакого ада. Нет ничего – кроме тех, о ком ты думаешь. Кроме тех, о ком ты помнишь. Кроме тех, чьи улыбки – живые или портретные – тебе дороги. Чем дольше я живу, тем понятнее мне становится, что нет ничего, что стоило бы слезинки моей мамы, которую она пролила бы из-за моей грубости, моего упрямства или моей самоуверенности.

Поэтому в начале весны я подарю маме цветы и подарок. И папе заодно тоже что-нибудь подарю. И будет нам солнце в ручьях.