Арт

Литературный конструктор для детей Алиндарки

Новый роман Альгерда Бахаревича «Дзеці Аліндаркі» – наполовину сказка, наполовину быль о мудрых детях, темном лесе современной истории, глупости и жестокости взрослых – и о главной исторической травме беларусов, из которой формируется идея.

Название книги отсылает к поэме Франциска Богушевича «Кепска будзе», точнее, к ее главному герою Алиндарке, хорошо знакомому еще со времен уроков беларусской литературы. Имя в названии – не просто субъективное решение автора. Произведение Богушевича может послужить своего рода стихотворным эпилогом, написанным кем-то из героев романа. Так или иначе, читатель поневоле начинает ощущать себя одним из наследников Алиндарки – таким же положительным, но не особенно приспособленным к жизни персонажем. Эти черты характера передаются из поколения в поколение и не поддаются изменениями – почти как беларусский акцент героев в книге Бахаревича. При этом ни к персонажу Богушевича, ни к самому себе как его наследнику особенного сочувствия не испытываешь.

Альгерд Бахаревич обладает способностью создавать произведения, в которых сложно провести границы между романом, автобиографией, эссеистикой и увлекательной литературной археологией. Приметы прошлого свободно переходят из публицистики в прозу, детальное внимание к внутренним ощущениям героев повторяется в каждом романе. Все это, и не только это, есть и в «Дзецях Аліндаркі». Лентой Мебиуса разворачиваются воспоминания, герои отвлекаются на грезы и погружаются в фантазии. Такой авторский подход может доставить удовольствие, если его внутренне принимаешь. Но часто умение размышлять обо всем на свете с помощью литературного конструктора из одних и тех же смыслов и выражений превращается в манипуляцию шаблонами.

Композиция романа аккуратно собрана вокруг центральной линии, в качестве которой Бахаревич взял канонический сюжет из сказки братьев Гримм «Гензель и Гретель». Эта фабула используется для того, чтобы снова поднять тему беларусской исторической травмы – экспансии языкового империализма, сосуществующего с карикатурным официальным патриотизмом и иронично описанным национализмом.

Историческая и культурная травма предсказуемо выливается в психологическую неустроенность героев, заменивших собственное «Я» «Большой Идеей». Именно этим грешит отец девочки и мальчика, Лёси и Лёччыка, злой гений-доктор, «лечащий детей» от беларусскоязычия в специальном лагере, и другие взрослые персонажи.

Несмотря на то, что в романе все логично и композиционно выверено, из текста хочется оставить в памяти не всю совокупность образов и параллельных перипетий, а выделить, на свой субъективный читательский взгляд, наиболее живую и цельную историю главных героев – брата и сестры, Лёси и Лёччыка. У Бахаревича получилось уловить детскую способность легко превращать обыденную реальность в сказочную. Фантастическое измерение для детей имеет такую же, а может и большую ценность, чем повседневность. Только детский мир Бахаревича совсем не детский, а взрослый и злой.

Детская сказка у Бахаревича попеременно превращается в грустную антиутопию, где сосуществует равнодушная власть и лирический герой. Или в совсем недетскую страшилку, которую могли бы рассказывать в лагере «Солнышко». Этот лагерь – место, специально созданное для «неправильных», беларускоязычных детей, больше напоминающее экспериментальный психологический концлагерь. Прямая аналогия с фашизмом не случайна, ведь его основными чертами всегда будут различные виды ксенофобии и попытка уничтожить инаковость.

Предполагаемой основой для сюжета сказки братьев Гримм о Гензеле и Гретель, которых оставили в лесу отец и злая мачеха, считается страшный голод в Европе XIV века. В книге Бахаревича брат и сестра остались в лесу самостоятельно, почувствовав себя лишними рядом с взрослыми.

Нет ничего страшнее волшебных сказок с их антропологической жесткостью и вечными архетипами зла. Изначальная мораль этих историй ясна и проста: добро должно победить зло, и как именно это произойдет, зависит от главных героев, их смелости и находчивости, волшебных помощников и обстоятельств места действия.

Но добро побеждает не всегда – особенно, если сказка, как это часто происходит в литературе, становится авторской метафорой. В этом случае мораль сказки, соотношение светлых и темных сил зависят от воли автора, а сюжетная канва определяется особенностями исторического контекста.

Помимо замечания к узнаваемой манере письма есть и вопрос личного характера. Понятно, что автор чаще всего пишет о том, что ему интересно, и о том, что его, автора, волнует. Личные переживания, всплывая на поверхность страниц, могут сделать произведение живым и понятным. Однако чем больше вчитываешься в текст романа, тем сильнее испытываешь неловкость от нахождения в чужом личном пространстве. Несложно сопоставить события из жизни автора и отдельные моменты книги, чтобы не заметить автобиографичность центральной линии. Возможно, у кого-то этот факт вызовет еще большее сопереживание, однако лично мне не удалось избавиться от ощущения неуместности своего присутствия в истории, которую рассказывает Бахаревич.

Оставляя за автором его главное право – писать о том, что ему интересно – приходится возвращаться к общему разговору о литературе.

Локальная история глобального масштаба или глобальная история локального масштаба – пожалуй, это одно из самых удобных определений для того, что происходит в современной беларусской прозе. Большинство из написанного в последнее время имеет общую особенность: недостаточное знание окружающего социального контекста произведения и корпуса литературных текстов, к которым ведут авторские отсылки, значительно сужает пространство понимания. Ориентирование на местности – важный навык, особенно когда повествование неразрывно связано с национальным гипертекстом.

Происходящее сегодня в беларусской литературе и действительности (и не только в беларусской) часто заставляет почувствовать себя наблюдающим из темной платоновской пещеры. Вместо ясных идей видны лишь искаженные отражения. Например, речь и язык (или, как с грустным сарказмом большой буквы сказано у Бахаревича в романе – «Язык») получают множество независимых функций, меняющих его изначальную роль и смысл.

Вместо того, чтобы оставаться средствами коммуникации, в нашей реальности оба понятия – речь и язык – становятся культурным кодом, инструментом империализма, политическим маркером, исторической травмой, физиологическим признаком национальной идентификации и атрибутом идеологии.

Читая Бахаревича, еще раз убеждаешься – наверняка когда-нибудь потом литературные наследники будут определять время настоящее как период «книг о языке». Иронично прописанные национально-культурные функции языка превратятся в рамки памяти поколений, по которым начнут восстанавливаться события и конструироваться воспоминания.

Хотелось бы пожелать нам всем одного – иметь возможность получать радость от книг, не воспринимая литературу исключительно как измененную проекцию реальности. Механизм избавления от культурной и исторической травмы любят сравнивать с поведением фрейдовского меланхолика: проговаривая негативные события можно получить над ними власть, благополучно осознать свои утраты и двигаться вперед. Однако количество разного рода текстов о языковой травме свидетельствуют об обратном явлении. Похоже, что из травмы делают еще одну большую идею, предпочитая оставаться внутри нее, лишая себя тем самым свободы деятельности и новых возможностей.

 

Фото: Радыё Свабода