Арт

Лена Элтанг: «Писателю не стоит обижаться на страну, где живут его читатели»

Лена Элтанг – популярная российская писательница, живущая в Вильнюсе. «Журнал» расспросил её о том, как в ее характере и творчестве уживается языковое многоголосие, а также о влиянии двуязычия на родившегося в СССР человека.

Пару месяцев назад свет увидела «Картахена» – четвертый роман поэтессы, переводчицы и журналистки Лены Элтанг, автора, чья проза уже многие годы является настоящим наслаждением для влюбленного в языковые загадки и сюжетные интриги читателя. В 2006-м ее дебютный роман «Побег куманики» вошел сразу в три престижных в русскоязычном литературном мире списка: «краткий список» премии Андрея Белого, «краткий список» премии «Национальный бестселлер» и «длинный список» Национальной литературной премии «Большая книга».

С тех пор и другие произведения писательницы продолжают привлекать к себе внимание жюри и критиков, постепенно завоевывая и сердца любимых Леной балтов. Ее роман «Каменные клены» вышел в переводах на литовский и латышский языки, и был признан лучшей иностранной книгой года в Литве, где в настоящее время живет писательница.   

– Мне хотелось бы начать с многоязычия, которое неизменно отмечают как одну из главных особенностей вашего творчества. Вы родились в Ленинграде, затем были Париж, Копенгаген, Лондон. Для жизни же вы выбрали Литву. В романах – россыпи языковых аллюзий на греческий, итальянский, литовский, древнерусский… Как в вас сформировалась и выросла такая любовь и понимание языков, как они все уживаются в вашей языковой картине мире?

– У шведского короля Дага Мудрого был ручной воробей, который облетал всю округу и приносил ему новости, а сам король умел говорить на птичьем языке. Грамотный был король, теперь таких не делают. Все это смешение языков в моих текстах, воробьиное чириканье, которое иному читателю не под силу разобрать, это не холодная игра ума и не «образованность хочут показать», как пишут бестолковые критики в «Литературной газете», а натуральная полифония, многозвучное пение моих окрестностей. Если бы я слышала мир по-другому, то писала бы о других вещах и, вероятно, другим языком. А может и вовсе не писала бы!

– Двуязычие является феноменом, который унаследовали многие постсоветские страны. Как, на ваш взгляд, это может отражаться на культурной ситуации в стране? Является ли оно бонусом, или мешает развитию одного из языков? И что двуязычие может говорить о ментальности самого народа?

– Благословен народ, у которого вдвое больше слов, чтобы описать любовь или вражду. И вдвое больше прилагательных, чтобы описать тишину. Пространство жизни наполняется сквозняками, финно-угорскими, индо-европейскими, славянскими – воздух становится свежее и чище.

В старые времена были такие финские колдуны, они продавали морякам ветер в узелках, развяжешь один – подует сирокко, развяжешь другой - трамонтана, а все сразу развяжешь - на всех парусах влетишь в ураган. Моряки это добро охотно покупали, потому что знали цену другим возможностям. С языками похожая штука, их надо осторожно развязывать, не то снесет мачту, и останешься в белом безмолвии, с попутанными рамсами. Мне каждый день приходится думать и говорить на трех языках, а в холодное время года – и на четырех. Иногда это просто бесит, но я знаю, что мне чертовски повезло. Будь у меня побольше терпения, я бы еще парочку прихватила, скажем, хинди или португальский, но – увы, ни терпения нет, ни сил, ни куража.

– Как пишущий на русском языке автор воспринимается в Литве? Ваш роман «Каменные клены» уже перевели на литовский, идет работа по переводу на латышский и эстонский. Важно ли вам было начать публиковаться на литовском и обрести читателей в этой стране?

– «Каменные Клены» вышли на литовском и латышском языках, и в Литве были признаны лучшей иностранной книгой года, несмотря на то, что русские авторы там сейчас не слишком популярны. Разумеется, я была этому рада, ведь Вильнюс – это мой дом, а что может быть лучше, чем любовь твоих домашних? Мне приятно, что меня позвали в Союз литовских писателей, приятно, что в Вильнюсе устраивают мои чтения и творческие вечера, и особенно приятно, что здешние мои друзья читают книги в оригинале, мучаясь с русскими метафорами и непереводимой игрой слов.

Стоит заметить, что никаких иллюзий у меня нет: я знаю, что всегда буду здесь чужой, гостьей, любопытной иностранкой, ведь я пишу на русском языке, который практически вышел в Литве из употребления. Но принимать таких гостей многим стоило бы поучиться. Причем именно у этой страны, где художники хоть и живут бедно (как и во всем мире), но чувствуют, что их любят, а их имена мозаикой выложены на длинной белокаменной стене в Старом городе. Мое, кстати, тоже.

– Можете нарисовать портрет своего читателя? Что это за люди? Я знаю, что многим не по зубам словечки и загадки, которыми полны ваши романы. 

– Буквально только что я прочла несколько читательских рецензий, и подумала: кто все эти незнакомцы, которым не лень описывать свои ощущения, хвалить, ругать, задавать вопросы в никуда и ждать, что никуда им ответит? Хотя иногда мне кажется, что они разговаривают именно со мной, ведь слово, сказанное в сети, непременно дойдет до автора. Авторы тщеславны и читают все рецензии, можете мне поверить. А иногда, прочтешь отрывок из читательского отзыва – и сразу хочется выпить с этим человеком, кем бы он не оказался.

– Каким образом вы сотрудничаете с переводчиками своих романов? Ввиду особенностей вашего письма, это должны быть высокопрофессиональные, чрезвычайно смелые и влюбленные в язык люди. Как вы их находите?

– На самом деле я не знаю, где их нужно искать, поэтому никогда не искала. Переводчики приходят сами, выходят, как медведи из леса, и начинают твою избу раскачивать. Зато потом, когда познакомишься и всласть наговоришься, они становятся твоими друзьями, и этого у тебя уже не отнять.

Мой литовский переводчик Владас Бразюнас – замечательный поэт (в прошлом году, кстати, получил Национальную премию). Для начала он перевел мои стихи, чем удивил меня несказанно, а потом взялся за «Каменные клены» и сделал невозможное: перевел всю архаичную лексику, использованную в лицевом травнике на такой же старозаветный, практически не существующий литовский, от которого сами литовцы пришли в изумление. Думаю, успех этой книги в Литве – дело рук Владаса, уж больно хорошо у него получилось.

– Умберто Эко и Харуки Мураками очень плотно и плодотворно сотрудничают со своими переводчиками на русский. Насколько тщательно вы сами курируете перевод своих романов?  

– Стараюсь не вмешиваться. Предпочитаю пить с переводчиками вино и разговаривать о погоде. Переводчики – прекрасные собутыльники, особенно английские! Года два назад был случай, когда английская переводчица прислала мне список весьма неожиданных вопросов, на которые я с восторгом ответила. Эти вопросы показали мне, насколько глубоко она копает текст, вязкую глинистую почву моей повести, какие камни ей попадаются, и как бережно она их вынимает.

Следует учесть, что переводить мои тексты – дело ненадежное, так как у меня есть привычка их переписывать. Второе издание «Побега куманики» было, как выражаются издатели изменено и дополнено (но мы-то знаем, что там вода превратилась в вино), а новое издание «Других Барабанов» будет совершенно новым текстом, его даже не всякий узнает: новая композиция, новый финал, новые смыслы. Просто я проснулась однажды в Лиссабоне, покурила на крыше под январским дождем и поняла, что нужно все переписывать.

Города иногда подсказывают такие штуки, но эти подсказки дорого обходятся, прямо как судебные повестки, от которых умные люди бегают всю жизнь, но однажды расслабятся, и – получите и распишитесь! Я сама боюсь того, что сделала с этой книгой, но – счастлива, хотя немного жалко целого года, который на это ушел.

– Лена, а не жаль ли при переводах расставаться со всеми лингвистическими загадками, запрятанными в ткань текстов? Ведь, к примеру, именно страх искажения собственного авторского текста и заставил когда-то Владимира Набокова начать самостоятельную работу над переводами нескольких своих романов.

– Хороший вопрос, но у меня нет на него пристойного ответа. И жаль, и не жаль. Мне приходилось переводить большие романы (даже один японский, толстый и замороченный). И я знаю, сколько горького пота нужно пролить, чтобы перевести, скажем, такую строфу:

смелость душит как смех
входи раздвигая устье
в камышах оставляя тех
кто говорил что не пустит
что ты как неродной
как иудей в притворе
чувствуешь морское дно?
здесь начинается море

А ведь перевели и на литовский, и на беларусский (прекрасный Андрей Хаданович), и на украинский. Что уж говорить о романах, переполненных лукавым кириллическим соком, разбрызгом черных семечек, сладкой ускользающей русской речью – тут чуть тронешь, и все насмерть пересохнет.

– В одном из интервью вы так описывали литовцев: «Должна заметить, что характер этот весьма необычен, и описывать его довольно непросто, литовцы на одну половину состоят из своей мифологии, придающей им уверенность в божественном предопределении, а на другую — из какого-то загадочного вещества, придающего им твердость и внутренний жар». Можно ли сказать, что за все эти годы вы что-то также заимствовали у литовцев на уровне характера, особенностей видения мира?

– Мне многое нравится в литовском характере, и, признаться, он до сих пор для меня загадка. Именно поэтому главные персонажи моих романов – литовцы, или виленские жители со смешанной кровью, что делает их еще более странными и непрозрачными.

Трепетный блоггер в «Куманике» – наполовину русский, наполовину литовец, причем, он так и не разобрался в своих гражданских предпочтениях, они у него такие же туманные как его гендерная идентификация.

Костас в «Других Барабанах», по сути, распадается на двух людей: мальчишку с друскининкайского озерного хутора и русского вольнодумца, сидящего, как положено, в тюрьме.

Герой нового романа «Картахена» – эмигрант с русскими корнями, живущий в Англии, в середине книги внезапно возвращается в Вильнюс, к отцу, и мы узнаем, что его русские корни давно пустили литовские отростки и даже покрылись листвой. Этого парня зовут Маркус, мы с ним поладили и решили не расставаться, так что он станет героем следующего романа «Мост Арабида», если я с этим следующим романом когда-нибудь справлюсь. Речь там пойдет о самоубийстве, и приступить к нему мне пока страшновато, хотя многие эпизоды уже намечены.

– Вопрос, наверное, сложный, но невозможно вам его не задать: насколько вы ощущаете себя русской писательницей?

– Вопрос как раз простой, зато ответ на него становится все более сложным с каждым днем. Я пишу на русском, дышу на русском, смеюсь на русском, болею на русском… Я даже влюбляюсь на русском. Ни разу не удалось влюбиться на другом языке!

Каждый год мне присылают монографии, диссертации и даже студенческие дипломы, написанные по моим текстам, из Москвы, из Красноярска, из Томска, даже из Казахстана. Я их честно читаю от корки до корки. Французы, эстонцы, немцы приглашают меня на фестивали и книжные салоны и там задают вопросы вроде «каково это – быть русским писателем?» То есть, им кажется, что я должна бы это знать. Они в Википедии прочитали, что я самый что ни на есть беспримесный русский писатель и даже русский поэт.

Мои книги попадают в короткие, длинные и прочие списки российских премий, и я покорно еду в Москву и с умным лицом стою на какой-нибудь сцене, как настоящий русский писатель. Но этого недостаточно, судя по тому, как стремительно отдаляется от меня русская литература – в ее формальном, общественном изводе, разумеется. За последние два года я почувствовала это так явственно, что мороз по коже – и даже начала понемногу привыкать. Известный критик пишет мне: хотел вот написать рецензию на вашу новую книгу, а в журнале сказали, что эмигрантов не надо, возьми кого-то из нормальных.

Другой критик рассказывает: ваш роман, номинированный на «Большую книгу», не читал ни один эксперт, его просто отложили в сторону, вот так просто – никто его даже в руках не держал. Журналистка пишет: «самое время вам вернуться в Россию, а не то останетесь за бортом со своими замороченными космполитическими романами… Вот об этом и будет наше с вами интервью». Журналистку я послала подальше, но осадочек остался.

Самое время обидеться и перейти, скажем, на английский. Как уже поступали многие. Да только обижаться мне некогда: весной я начала новый роман, огромный, многослойный, как арабские хрустальные небеса, а времени осталось, как говорила моя питерская бабушка, с гулькин нос. Надо успеть дописать.

Есть и еще одна причина, универсальная. Одно из древних табу запрещало жрецу касаться земли ногами – в буквальном смысле, любое прикосновение к земле было равносильно профанации его святости. Вот и писателю не стоит обижаться на страну, где живут его читатели. Они-то здесь уж точно ни при чем.

 

Фото из личного архива Лены Элтанг