Арт

Маленький человек большой эпихи: Кино про Алексеева

Один из самых ярких фильмов, показанных на беларусском фестивале «Лістапад» – «Кино про Алексеева» Михаила Сегала – драма «маленького человека», который был военным инженером и бардом в Советском Союзе, а стал никому не нужным стариком. При этом, как и на российском «Кинотавре», фильм не взял на «Лістападе» никаких наград. И там, и там – призовые места у довольно жестких фильмов о современности. Экскурсию в оттепель «остросоциальные» фильмы «на разрыв аорты» затёрли, и совершенно не заслуженно.

Многие годы ходила на постсоветском кинопространстве всеобщая жалоба – на то, что не хватает сильных сценариев. А также фильмов, которые в жанровой форме могли поговорить с широким зрителем о каких-то глубоких вещах. Михаил Сегал, автор сценария, музыки, и режиссер фильма «Кино про Алексеева» – один из тех, кто отвечает своей работой на все эти сетования на «сценарный голод». «Кино про Алексеева» – третья большая работа Сегала, после фильма по повести Алеся Адамовича «Франц + Полина» – тонко снятой истории о любви немецкого солдата и беларусской девушки во время оккупации, и «журнала» короткометражных фильмов «Рассказы» – ироничном сборнике наблюдений за парадоксальной постсоветской реальностью.

Мастерство сценариста в «Кино про Алексеева» чувствуется, прежде всего, в том, как простроено повествование. Историю главного героя (Александр Збруев) – пенсионера, продающего соленья у дороги, мы узнаем пошагово, детали раскрываются постепенно, каждая в свое время. Сначала обрисован мир одинокого старика – но без того зубодробительного надрыва, который свойственен сегодняшнему «реалистичному» кино о современности. Живет Алексеев бедно, заброшено, одиноко – но это повод не для истерики, а скорее для нормального человечного сопереживания. Внезапно его приглашают в передачу на радио – вот и повод для флэшбэков о молодости героя: он был бардом, им соблазнялись девушки, был женат, работал на «оборонном заводе» и так далее. Так вызывающий жалость пенсионер враз становится маститым поэтом и музыкантом, которого ценили Окуджава и Бродский, и песни которого помнят и поют до сих пор. Трогательные оттепельные «гости» с торжественными майонезными салатами и запеченной курицей, заканчивающиеся походом в «Современник» на «Пять вечеров», случайное знакомство с Тарковским, «картошки» и фестивали – поначалу все это выглядит наброском светлого счастливого прошлого Алексеева. Мало-помалу, с открытием новых деталей, оказывается, что тот, кто казался «маленьким человеком», им и является. Стихи его – средние, песни – заурядные, «типично-бардовские». Мальчишеский задор в деликатно показанных ухаживаниях за девушками со временем переходит в совсем уж некрасивое донжуанство. Может быть, стихи Алексеева кому-то в сердце и попадали – но явно не так часто, как выстрелы автоматов, которые он разрабатывал на Тульском заводе, попутно стуча в КГБ.

Вот такой Алексеев. Петров, Иванов, Сидоров – мало ли подобных персонажей можно представить. Документально описать их реальные судьбы. И хоть режиссер и настаивает на том, что хотел рассказать историю «о человеке», получилось, главным образом, об эпохе – или даже нескольких эпохах. Несимпатичный персонаж, со своими слабостями и без очевидных достоинств, проявляет дух каждого исторического этапа, сквозь которые проходит его жизненный путь. Оттепель – это эпоха расцвета «картошки», где совместная работа «на совесть» сплачивает будущих представителей интеллигенции, расставляет на свои места членов группы, распределяя уважение среди работящих, готовых подставить плечо. Это время застольных разговоров о любви, лучших книгах и фильмах. Время, когда можно было «напроситься» на съемки «Андрея Рублёва» и выпить чая с «интеллектуальным» режиссером Тарковским. Время, когда вообще слово «интеллектуальный» было прилагательным, однозначно говорившим, что спектакль, фильм – обязателен к просмотру.

Трогательное и ироничное на уровне отдельных мизансцен, повествование о 60-х, 70-х и начале 80-х, акцентирует то главное позитивное, что можно выделить в качестве ядра «советской утопии»: такое разное советское родило поколения, которые знали, что такое реальный опыт сообществ, пребывающих в плотном поле одних и тех же смыслов и ценностей. Причем ценностей общечеловеческих – ценностью становилось стихотворение, бардовская песня, философское рассуждение о жизни, интересная книга, новая пластинка. Красота и идея. Выразители этих идей – тот же Высоцкий, Городницкий, Визбор, Окуджава, Тарковский и Кончаловский – в каком-то смысле были параллельной, «антисоветской» или «внесоветской» цивилизацией. Так, по крайней мере, могло казаться оттуда, изнутри, где доставали «Феллини-Пазолини», слушали Сержа Гензбура, и о любви говорили не в контексте того, что она «строить и жить помогает». Теперь же все это выглядит неотъемлемой частью советского, которое нельзя изъять из истории, отделив от всего остального – угрюмых генералов в коричневых мундирах, вежливых гэбистов, произвола государственной машины и бесправия отдельного гражданина, лицемерия, фиг в карманах, вынужденной стесненности быта, и так далее, и так далее.

Читая отзывы самих «шестидесятников» и бардов, можно встретить самые разные реакции на фильм – от восторга до попыток возразить – «все было не так!». Детали важны, но и терять чувствительность к оттенкам условности не стоит – к отлично переданному в фильме сентиментальному флёру памяти, например. Нельзя воспроизвести прошлое сугубо «реалистично» – это будет лишь подделкой под «реализм», фабрикацией истины. Ведь прошлое дано лишь как совокупность воспоминаний о нем, и одно из таких воспоминаний и сконструировал Сегал, приписав его «маленькому человеку».

Главный герой «Кино про Алексеева», рядовой «шестидесятник», в общем-то, сам по себе – пуст. Он состоит из матриц, по которым создавались тысячи «авторских» бардовских песен. Он лишь медиирует – передает знаки и смыслы, которые буквально витают в воздухе. Случайно ухватив разговор Тарковского и Солоницына о любви, происходящий на съемках «Рублёва», он присваивает себе мысли режиссера, произнося их снова и снова, в разных ситуациях – от дружеской беседы до концерта или момента соблазнения поклонниц. Но суть не в том, что Алексеев – плагиатор и циник, использующий чужие слова о любви как отмычку к сердцу то публики, то девушек. Важно не это. Важна весомость слова и идеи, а также «передаваемость» смыслов в сообществах. Какая-то отдельная проходная песня, очередной спектакль, вечер на даче с вином и разговорами может сам по себе не нести особой ценности для культуры, но вкупе с другими – создает общее поле значимости.

Значимо, что думает о любви играющий монаха Рублёва Солоницын, значимо и то, что думает о ней работник завода, обсуждающий это на даче. А еще значимо то, что люди в принципе собираются вместе, чтобы поговорить – или послушать ту самую «авторскую песню» – тоже аналог разговора, просто проходящего в особом режиме. Ведь сама бардовская поэзия – нечто промежуточное между «настоящей поэзией» и эстрадой – скорее какая-то одно нескончаемое коллективное стихотворение или коллективная мысль, направление мечты.

Люди, которые нужны и интересны друг другу – вот суть того коллективного портрета, который вырисовывается за плечом всего-лишь-Алексеева.

Значимо и то, что, в конце концов, те самые, много раз повторенные до затёртости, «украденные» слова о любви, сбываются: то определение, которое вместе нашли ей Солоницын и Тарковский, становится реальностью для самого Алексеева – уже на закате жизни, задним числом внося в его судьбу смысл. А значит, культура, создававшая поэзию и мечту, работала не впустую, и продолжает жить.

Оттепель, застой и начало восьмидесятых показаны в фильме отнюдь не через розовые очки. Сегал не рисует утопию – мрачного и лживого в фильме показано достаточно. Но и карикатурой фильм не назовешь – он скорее расставляет акценты там, где автор считает нужным, позволяя где-то подбавить иронии, где-то немного пафоса, где-то нажать на психологизм. Утопическая струя жизни во многом рассогласована с жизненной практикой: можно «стучать» и при этом сочинять стихи, говорит Сегал. Но сами стихи в этом не виноваты. Давайте сохраним их и отдадим дань эпохе, которая умела их ценить.