Жизнь

Андрей Стрижак. Дневник арестанта

Андрей Стрижак после освобождения из гомельского ИВС, 27 апреля 2017 года. Фото: Алена Германович, БелаПАН

 

21 февраля 2017 года в Гомеле «тунеядец» Семенов, член независимого профсоюза РЭП, судился с налоговой. На суд пришло около трехсот человек, а в зале поместилось примерно сорок. На крыльце возникло стихийное собрание, которое возглавил активист того же профсоюза Андрей Стрижак. За это он и получил протокол. Суд прошел без него, заочно присудив Стрижаку 10 суток ареста – в это время Андрея не было в стране.

В Беларусь Стрижак вернулся только в апреле; все это время он занимался кампанией BY_help. Неотбытый арест висел над ним дамокловым мечом – поэтому Андрей решил отбыть наказание. Но не безропотно отправиться за решетку. Что может придумать арестант, кроме как требовать соблюдать его права? Так родилась идея мониторинга условий содержания в гомельском изоляторе временного содержания, который активист вел все десять суток ареста. Но этот текст – не отчет о мониторинге (он появится после ответа госорганов), а личный дневник о впечатлениях и чувствах человека, оказавшегося в экстремальной ситуации.

17 апреля 2017-го

– Тут мужика одного привезли... Он в Администрацию президента уже раз восемь звонил. Говорит, если ему не дадут шестьсот тысяч евро, он поезд взорвет...

– Так а что его не определят, куда нужно? Чего к нам везут? Пусть в палате что хочет, то и взрывает...

Я сидел в предбаннике РОВД, слушая разговоры милиционеров в дежурке, и терпеливо ждал, пока до меня дойдет очередь.

Когда я явился отсиживать «сутки», дежурный ЦРОВД долго пытался сообразить, что со мной делать. В конце концов постановление о моем аресте нашлось у начальника отдела охраны общественного порядка – того самого Шукеля В. В, который составлял на меня протокол. Я порадовался, что милиционера выдернули на работу после суточного дежурства и испортили ему выходной моей отсидкой.

«Перед арестом я отдал жене часы и обручальное кольцо»

 

В ЦРОВД было много забавных персонажей. Мама с дочкой, у которых на рынке украли купальник из торговой точки. Усатый, взъерошенный, краснолицый начальник, которого нерадивые работники обвинили в вымогательстве взятки. Начальник после разговора со следователем расцвел: оказалось, речь шла о лжесвидетельствовании. Металлическая дверь в дежурном отделении не хотела то открываться, то закрываться, милиционеры ходили расслабленные и футболили меня друг другу. В конце концов определились, кто будет мной заниматься, и мы пошли на фото.

Фотографировал меня эксперт, у которого на настольной лампе красовался огромный бант из черно-оранжевой ленточки. На старый фотоаппарат мне сделали четыре фотографии в мое личное дело и отправили дальше. От черной мастики, которой был запачкан кабинет, пальцы удалось уберечь.

Конвой из РОВД описал предметы, которые у меня были с собой, вывел на улицу и усадил в тонированную «газель» – в отсек для задержанных. Поехали. Я сидел на деревянной полке, стучась головой о потолок на каждом лежачем полицейском.

В ИВС при оформлении меня раздели догола, потавили босиком на резиновый коврик и заставили пять раз присесть: чтобы проверить, не пронес ли я что-то внутри себя. Я сразу заявил, что буду мониторить условия пребывания в ИВС и держу голодовку в знак протеста против незаконного решения суда о моем аресте. Потребовал одноместное размещение в их гостеприимном отеле.

Дежурный персонал отнесся к моим требованиям с уважением и предоставил одноместную камеру на втором этаже.

При заселении фельдшер предложила сдать образцы ДНК: провести мне по внутренней стороне щеки ватной палочкой. Я отказался.

Камера №14

Большое окно в крупную двойную решетку, через которое в камеру проникает непривычно холодный для апреля воздух. Вместо нар – деревянный помост, который называют «сценой», по размерам 2 на 1,75 метра, как двуспальная кровать. В общем, «номер для новобрачных», потому что про индивидуальное спальное место речи не идет.

Сцена занимала почти все пространство камеры, оставляя небольшой пятачок перед умывальником и сортиром.

Туалет в камере был отгорожен от умывальника и моей двуспальной кровати кирпичной стенкой. Туалет был приемлемо чистым, чего не скажешь об умывальнике. Позже я получил от фельдшера чистящее средство и отдраил его тряпкой до первозданной чистоты.

Кроме сцены, в камере помещалась этажерка для вещей, в которой я нашел «Гранатовый браслет» Куприна и какую-то адскую фантастику без половины страниц. Еще в этажерке лежал зачинаренный сигаретный бычок и несколько горелых спичек.

На стенах камеры была «шуба», дизайнерский изыск тюремных декораторов: налепленные мастерком кляксы цемента, формирующие неповторимый рельеф и колорит. Рельеф важнее: он должен быть таким, чтобы арестанты не могли делать на нем записей.

Цвет стен был жизнерадостно зеленым, помоста – коричневым, а пьедестала, на котором находились умывальник и сортир, – серым. Серый, коричневый, зеленый и белый, а еще темно-серый цвет мундиров были цветами, которые окружали меня в течение десяти дней ареста. Еще было синее небо, но его я видел только в перекрестия решеток камеры и прогулочного дворика.

Мне выдали матрас (не первой свежести, пропитанный вонью сигарет и человеческих тел), подушку (чистую), свежее постельное белье (две простыни, наволочка, вафельное полотенце), тонкое одеяло, пахнущее так же, как и матрас, и даже кусок мыла. При заселении я добился, чтобы в камеру пропустили спальный мешок, туристический коврик, нательное белье, бритвенный станок, мыло, зубную пасту и щетку, книгу, конверты, блокноты и две шариковых ручки.

На досмотре контролер уронил крышку от бутылки с водой в мусорку. Так я остался без питьевой воды и первые сутки пил из-под крана. Но зато на мне было термобелье, которое в нашей семье уже давно и прочно закрепило за собой немного измененное название «тюрьмобельё».

Вечером во время обхода дежурный сказал мне, что помостами-сценами оборудованы все камеры.

Окошко ИВС, через которое Андрей Стрижак получал воду, одежду и книги с воли

 

Первые сутки

Ночь – союзница арестанта, несмотря на то, что свет в камере не гаснет ни на минуту. Помните песню про Таганку и «ночи, полные огня»? Огонь – это электрический свет, который горит всю ночь.

Ночь – это время, когда срок ареста идет намного быстрее. Но в гомельском ИВС очень холодно. Трубы отопления проходят под сценой, и теплый воздух проникает только через маленькие отверстия в изголовье помоста, в большинстве своем закрашенные краской.

Мне повезло: я пронес в камеру спальник. В него я закутывался как в кокон, скрывающий от меня откружающую действительность с вертухаями, ревущими водопроводными трубами, быдляцким роготом постояльцев соседних камер; а главное – спальник давал мне тепло, темноту и одиночество.

Сама камера – это не личное пространство. Круглые сутки контролер каждые двадцать минут заглядывает в камеру через глазок: ты никогда не бываешь один. Движуха в ИВС – звуки, стуки, перекрикивания зеков, попса по радио – создают впечатление, что ты на вокзале, только твой поезд еще не скоро.

В первый же вечер, переодеваясь, я нашел на одежде длинный светлый волос супруги. Арестанту в камере положено иметь не более двух фотографий; а этот волос в тот момент был мне дороже, чем сотня фотографий моей жены. Весь срок он отбыл вместе со мной.

С первых же суток я начал делать зарядку и умываться ледяной водой по пояс. Кранов на умывальнике было два, но вода шла только из одного.

Вторые сутки

Написал первое письмо. Всего писем будет шесть. Пять из них я отправил, а одно вручил в руки лично после освобождения. До адресата дошло только четыре: одно где-то пропало по пути от моих рук до рук жены.

Первое письмо, которое Стрижаку удалось отправить жене из ИВС

 

Лицо умывал мылом из отеля «Holiday Inn». Там я тоже обычно живу в одноместном номере, правда, с чуть большим комфортом.

Прошел первый выход на прогулку в прогулочный дворик – бетонный мешок размером 5 на 5 метров, с крышей из сетки Рабица и крупной решетки. В солнечный день нужно было стараться уследить за солнцем, чтобы тень от крестовин решетки не падала на лицо, потому что загар неровно ложится.

Периметр дворика составил 16 шагов. Я поставил себе задачу проходить не меньше 3300 шагов, то есть 200 двориков. Контролеры с интересом наблюдали за моими физическими упражнениями, некоторые щелкали семечки. Тогда мне приходилось просить их не делать этого, потому что шелуха, летящая на лицо, не способствует ровному загару.

Кроме 3300 шагов я делал ежедневно сто приседаний, двадцать боковых наклонов и двадцать подъемов туловища – не так уж мало для человека, который держит голодовку.

Из двух пустых бутылок из-под воды я сделал две полуторакилограммовые гантели, которые тягал в камере. Со второго дня мы стали ежедневно встречаться с фельдшером, которая фиксировала мое давление – 130 на 70, берут ли таких в космонавты? Перед освобождением давление начало падать, после десятого дня голодовки появилась слабость в теле.

Первая передача – 2,5 литра воды, свитер, носки, шапка. На улице по-прежнему очень холодно, а значит, холод и в камере. Питьевая вода – ключевой и единственный продукт питания голодающего. Пить из-под крана – это фильтровать своим ослабленным организмом все, что течет по трубам. Поэтому ежедневная поставка воды – жизненно важно для арестанта.

Моя супруга каждый день передавала мне воду. Я старался держать в запасе не менее литра: на случай, если бы мне перестали ее передавать. В 313-м постановлении указано, что арестант должен получать охлажденную питьевую воду ежедневно, один раз, а также по требованию. Руководство ИВС заверило мою супругу письменно, что так и происходит, но это было ложью. За все время отбывания наказания мне НИ РАЗУ не предложили воды.

Железная дверь, за которой по коридору ходит контролер, не скрывает никаких звуков или разговоров. Благодаря этому я мог услышать, что далеко не со всеми арестантами персонал ИВС настолько же предупредителен и учтив, как со мной.

Так выглядит опись передачи, которую заполняет родственник арестанта. По сути, это письмо с воли

 

Третьи сутки

Написал очередное письмо домой, на этот раз приложил к нему план камеры (как оказалось, цензура изъяла мой рисунок, а я так старался!).

Письма – это очень важная часть ритуала. Когда пишешь письмо, ты отвлекаешься от условий, в которых находишься, общаешься заочно с адресатом, даже если не получаешь от него ответов. Время, которое ты тратишь на написание писем, встраивается в распорядок дня. А день просто жизненно необходимо чем-то заполнять, чтобы не свихнуться от ничегонеделанья. Мое заявление на телефонный звонок домой по-прежнему «на рассмотрении».

Надел свитер, спасаясь от холода, и его запах напомнил мне о доме. Иногда запах кондиционера для белья это нечто большее, чем просто парфюмерная отдушка.

Физическая активность и крепость духа – очень важны в камере. Нагрузки дают занятие, которое позволяет скоротать время, отвлекают от негативных мыслей и настраивают на хороший лад. Физическая и психическая гигиена, о которой пишет профессор Юрий Бандажевский в своей книге «Турма і здароўе» – это практическая система выживания и успешного существования в условиях заключения. К сожалению, вынужден рекомендовать прочитать ее каждому, кто занимается общественной или политической деятельностью в нашей стране.

Коридорный сказал, что письмо мое домой ушло, к письму я приложил две жалобы – в УВД и в прокуратуру. Обе по вопросам звонков домой.

Евгения Стрижак заполняет опись передачи для Андрея

 

Четвертые сутки

Каждые двадцать минут в железной двери открывается глазок, в который охранник бросает быстрый взгляд. Шуршание металлической заслонки – и вот уже тихие шаги удаляются к следующей камере. Охранники ходят быстро и тихо, круглые сутки. Интересно, сколько они проходят так за смену?

На утреннем обходе наряд сказал, что все милиционеры водят арестантов на помывку, поэтому звонков не будет и сегодня.

Умываясь ледяной водой после зарядки, обратил внимание, что к крану подведено две трубы: холодной и горячей воды. Уже позже Максим Филипович расскажет мне, что конвоиры признались ему, как запускали горячее водоснабжение и затопили себе подвал. После этой локальной катастрофы в ИВС горячей воды нет. Звучит как легенда, но поверим им на слово.

После обеда получил две открытки, в которых меня поздравили с… Первым мая. Уже потом на свободе узнал, что это был такой флешмоб.

Обнаружил, что стекло форточки – неплохое зеркало (как оказалось потом, все-таки плохое, потому что вечером отражение на темном фоне неба в нем четкое, а днем – вообще ничего не видно), решил попробовать побриться на следующий день.

Был на приеме у начальника ИВС:

– Почему мне не дают звонить?

– Потому что я вам не разрешаю.

– А почему?

– Потому что. А еще потому, что таксофон у нас сломан.

– Хорошо, так и отмечу в итогах мониторинга. Я хотел бы задать несколько вопросов по условиям содержания.

– А кто вас уполномочил на этот мониторинг? Какие у вас есть документы?

– Никто не уполномочил: я как гражданин Республики Беларусь имею право знать, на что и как расходуются мои налоги, за которые вам платят жалование.

Как вы уже поняли, разговор с начальником у меня не задался. Ни на один свой вопрос я так и не получил конкретных ответов. Позвонить домой за весь срок ареста мне не удалось.

После обеда получил еще три открытки. Приходила фельдшер – залила унитаз хлоркой. Попросил у нее чистящего средства для умывальника – принесла. Целый час отчищал от слоя грязи умывальник – привел его в первозданное состояние. Как потом окажется, не только для себя старался: сразу после меня в этой же камере 15 суток проведет Василий Поляков.

Слушал разговоры соседей. Впрочем, выбора у меня не было:

– Без спорта вообще могила. Вот я полжизни гандболом прозанимался.

– Каким спортом? Гандоном? Говори разборчивее.

– ГАНДБОЛОМ!

Календарь, в котором семья зачеркивала дни до освобождения Андрея

 

Пятые сутки

На прогулке был свидетелем, как из одной камеры в другую делали передачу старинным арестантским способом – тянули «коня». «Конь», или «дорога» – это длинная веревка с грузиком, связанная концами, которая перебрасывается между камерами. К веревке можно привязать небольшой предмет – пустую пластиковую бутылку или коробок, в которые можно вложить чай, сигареты, спички, записки. Одним словом, все, что является предметами «товарооборота» в арестантской системе экономических взаимоотношений.

Когда брошенная веревка с грузиком попадает в руки арестанта, нужно крикнуть: «Дома!». Время от времени за окном слышны переговоры о передаче по «дороге» сигарет или сахара. Я выключен из этой системы, потому что у меня ничего нет и мне ничего не нужно.

Заявил приём у начальника ИВС, решил лично у него узнать, по какой причине я лишен возможности звонить домой. Ну и заодно пообщаться на тему мониторинга условий содержания.

Коридорные от скуки ведут светские разговоры:

– Поеду в Сочи в этом году... Или в Геленджик.

– Так это ж Крым.

– Крым? Ну и что? Все равно поеду.

– Нихрена ты не поедешь в Геленджик. Это же все организовать нужно – ночлег, питание. А ты ж привык к «все включено» в Турции, как ты сам это все делать будешь? Поехали в Анталию!

В камеру напротив заехал говорливый дед. По лексике и способу общения с коридорными видно, что жизнь его прошла не за станком или баранкой руля, а в этих мрачных стенах. Судя по говору, рот его был не настолько полон зубами, как бесконечными историями разной степени идиотизма.

Написал отказ от душа – мне вполне хватает влажных салфеток. По опыту Донбасса умею вымыться ими не хуже, чем ледяной водой из-под крана.

Сегодня у меня медиум, и по совместительству – день рождения Ильича: субботник. Арестантов выгнали на уборку территории и включили им для поднятия боевого духа «Юмор-ФМ». Каждый раз удивляюсь тому, что радиоэфиру есть куда падать ниже дна в уровне качества передач и музыки.

На прогулке конвоир попросил меня не перекрикиваться с другими камерами. Я ответил, что мне тут общаться не с кем и не о чем. Уже после освобождения я узнал, что они опасались нашего разговора с Максимом Филиповичем, хотя что тут страшного?

Осталось два конверта.

Гулял под дождем. Погода напомнила мне осенние дни, когда я в детстве бегал от бабушкиного дома к яблоне, на которой росли крупные сочные яблоки, из которых получалась отличная шарлотка. Звук закрывающейся калитки, звуки бабушкиного дома…

– А у вас галава не закружыцца хадзиць усё урэмя у адну сторану?

Конвоир вернул меня на землю. Он стоял на вышке в плаще, как нахохлившийся воробей. Холодный ветер и дождь гнали его в тепло изолятора, а мне там делать было нечего, и я старался как можно дольше гулять под дождем и в воспоминаниях о детстве.

Шестые сутки

За окном, которое я стараюсь все время держать открытым, двойная решетка с крупными ячейками. Между ними примерно 20 сантиметров пространства, в котором я обнаружил несколько сухарей от прошлых постояльцев. Я накрошил его между решетками в надежде, что какие-нибудь птицы прилетят на угощение. Так и вышло: прилетели голуби, которые навещали меня каждый день. Я растянул угощение для них на весь свой срок ареста и каждый раз, кроша хлеб, вспоминал, как мы кормили птиц вместе с сыном. Как вы понимаете, ритуал кормления птиц у меня тоже встроился в распорядок дня.

Женя передала мне два литра сока: видимо, хотела, чтобы я начал выход из голодовки, которая идет уже восьмой день. Чувствую, как организм перестроился на питание из внутренних ресурсов, чувство голода полностью притупилось, но стал быстрее утомляться.

– А ты с воли или с «химии»?

– А в Беларуси особой разницы между волей и «химией» нет.

Одна из категорий арестантов – «химики» (осужденные на отбытие наказания в исправительных учреждениях открытого типа– ИУОТ), они обязаны судом жить в специальном общежитии и иметь официальную работу. За нарушения условий проживания в общежитии (пьянки, драки и т.д.) их частенько отправляют в изолятор. Здания ИУОТ-17 и ИВС находятся поблизости, поэтому кардинально место жительства «химики» не меняют.

Из ИВС есть два пути (на самом деле – три, но на кладбище можно попасть из любого места, а не только из изолятора) – на свободу и в СИЗО. Тактика следователя иногда заключается в том, что подозреваемого закрывают на 72 часа в ИВС, а потом переводят в СИЗО. Слышу, как коридорный советует кому-то из арестантов не радоваться тому, что истекают его трое суток ареста. Фраза «С вещами на выход» будет означать для этого человека не начало свободы, а еще большую несвободу.

Получил еще две открытки – странное чувство. Писать и получать письма, написанные от руки – способ коммуникации 20-го века в веке 21-м. Чернила и бумага во время лайков и репостов.

Говорливый дед жжет напалмом:

– А вот вы знает, почему марафонский бег так называется? В честь бега воина на гору Афон. Он бежал рассказать афонским монахам о победе греков над римлянами! Прибежал и умер, представляете?

Первый относительно теплый вечер. Долго стоял у окна и смотрел на огни спального района напротив ИВС. Мне повезло, что мои окна выходили не на промзону, которая видна с противоположной стороны изолятора.

Седьмые сутки

Утро началось с криков наркомана из камеры напротив: у парня ломка.

Соседняя камера постоянно говорит о чае. Чай – один из центральных элементов жизни арестанта. И чифирь, и тюремные помои (вода с несколькими щепотками рассыпного чая, обильно сдобренная содой – в таком сочетании она темнеет) служат одной цели – скоротать время за байками и согреть руки алюминиевой кружкой.

На прогулке услышал звуки сирены гражданской обороны. Сразу нарисовал себе картинки зомбиапокалипсиса, техногенной катастрофы и войны. Во всех трех вариантах перспективы у меня вырисовывались совершенно не радужные. Шансы выжить в каменном мешке, накрытом сверху решеткой и сеткой, – не велики.

На улице по-прежнему очень холодно. Ообычно я холода не чувствую, но во время голодовки все системы организма работают в аварийном режиме. В том числе система отопления пальцев и ушей. Первые я спасаю перчатками, а вторые поднятым воротником пальто, в котором я выгляжу белой вороной среди оборванных и придавленных тяжелой судьбой к земле постояльцев изолятора.

– Мы как-то идем по поселку, а тут – оба-на, менты! Начинают по карманам шарить и говорят: где героин? А мы такие: да какой героин, тарищ начальник? Только гашиш! Так они спрашивают: а где брали? А мы такие: там-то и там-то. А менты гашиш забрали, под жопы дали и говорят: если бы у Рубины мы купили, то покурили бы сегодня, а так можем сосать лапу.

Контингент ИВС – мелкие воры, алкоголики, бездомные, проститутки и алкоголики обоих полов. Одним словом, самые разные оттенки общественного дна. Конвоиры рассказывают истории, что попасть в ИВС в лютые морозы – это зачастую один из немногих шансов спастись для тех, кто ночует на улицах.

Рассказы зеков не отличаются разнообразием. В основном это жалобы на вселенскую несправедливость, похвальба своими подвигами (кража шампуня в «Евроопте», продажа его и пьянка с мордобоем). Что интересно, много говорят от куреве, жратве и выпивке, но практически ничего о бабах. То ли в кашу и правда бром подсыпают, то ли женщины для этой категории людей интересны только в роли груши для битья (о том, как и кто отлупил «свою Светку», они все-таки рассказывали).

Стук деревянного молотка (им простукивают деревянный помост) на третьем этаже говорит о том, что день закончился и начался вечерний обход. А значит, скоро стемнеет и наступит ночь, а за ней утро, и можно будет чертить еще одну палочку в блокноте. Всего таких палочек будет десять.

Восьмые сутки

– А у нас вот дед был. Вскрыл сельмаг, набрал там бырла, шоколадных рулетов, конфет, сладостей. Потом все время на «хате» рассказывал, что в жизни столько сладкого никогда не ел.

Вечером слышал, как конвоир жаловался что из-за проблем с желудком вынужден сидеть на диете:

– Вася, ну … твою мать? Ну вот как можно сидеть на каше, когда хочется жареной картошки с мясом?

А мне вот и не хочется уже. Первое время представлял блюда, которые я буду есть после выхода из голодовки. Удивился, что мясо в ряду продуктов, которые я хотел бы съесть после голодания, занимало далеко не первое место. А хотелось лаваша с брынзой и оливками.

Сильно упало давление – до 110/70 (по сравнению с рабочим 130/80).

Вечером конвоир ошибся со временем освобождения на сутки. Судя по всему, они спешат от меня поскорее избавиться.

Девятые сутки

Годовщина Чернобыля. Сильный порывистый ветер куда-то унес автозаки с базы ОМОНа, которая хорошо видна из моего окна. Жду сегодня пополнения политических сидельцев после марша. Состоится или нет? Информации ко мне не поступает никакой.

Зеки знают, что в камере «один четыре» сидит «политический». Знают и немного побаиваются, как прокаженного, но с интересом разглядывают в окна во время прогулки.

Последние дни за решеткой много работаю, потому что понимаю: другого времени для вдумчивого составления планов и переноса идей на бумагу в моем плотном графике может и не быть.

Заметил, что в карцере, где я сидел девять лет назад, между жестяной плитой и окном галки свили гнездо. Конвоир сказал, что по этой причине людей туда больше не садят. Ну и хорошо – место не самое приятное. Окно забрано железным листом, в котором насверлены мелкие дырочки; воздуха и света мало.

Десятые сутки

Утром ставлю последнюю черточку в арестантском календаре – восемь вертикальных и две диагональных черты. Делаю зарядку, умываюсь ледяной водой и крошу голубям последний кусочек хлеба.

На обходе подтверждаю голодовку, чтобы на меня не заказывали завтрак и обед. На ежедневном медосмотре фельдшер говорит, что я «приличный человек» и что мне не место в изоляторе.

Соглашаюсь с ней, но напоминаю о том, в какое время и в каком месте мы все живем, и что приличным людям в Беларуси иногда приходится посидеть за решеткой. Что только подтверждает их приличность.

Ближе к обеду коридорный предупреждает, что нужно собраться и быть готовым к выходу с вещами. Арестант, о котором заботятся те, кто на воле, выходит из изолятора с гораздо большим количеством вещей, чем в первый день. Вещи не умещаются в руках и в скрутке матраса, коридорные любезно предлагают свою помощь. На проходной, кроме сотрудников ИВС, сидят какие-то два незнакомых сержанта.

Дежурный говорит, что выпускать меня будут через РОВД и беседу с одним из его начальников (молча принимаю решение тянуть время и избежать беседы). Спокойно шнурую ботинки, собираю вещи и смотрю на время. До освобождения пятнадцать минут. Раздаётся звонок, и дежурный по ИВС говорит в трубку, что меня будут выпускать через Центральный РОВД. Обращается ко мне с улыбкой: «Ваша группа поддержки».

Садимся в «Газель». Через десять минут я буду свободным человеком. Говорю конвою, что в клетку я садиться не буду и что ровно через десять минут меня должны выпустить. Они говорят, что везут меня в РОВД и такой у них приказ. Мысленно уже составляю жалобу на неправомерное задержание.

Выезжаем за ворота. На прощание охранница говорит, что меня встречает телевидение. Вижу людей, встречающих меня, но они меня не видят: окна автозака задраены наглухо тонировкой. По дороге истекает время административного ареста, а за окном глухой район частного сектора – ни души, и общественного транспорта нет. А у меня за спиной 13 дней голодовки, отсутствие телефона и несколько больших пакетов. Принимаю решение ехать в центр города, но в РОВД не идти и на беседу не соглашаться.

Подъезжаем к зданию отдела внутренних дел. Напоминаю конвою, что я свободный человек и ни на какие беседы я не пойду, и если они хотят со мной говорить, то могут вызывать повесткой. Конвой вынужден меня отпустить. Выхожу из «Газели» и вижу друзей, которые идут мне навстречу.

Десятидневная пауза окончена. Работаем дальше.